Караван историйСтиль жизни

Людмила Зайцева. Вольная казачка

Подружки уже семьи завели, а я об этом и не думала. Быть актрисой - да, а замуж - как сложится. Лелеяла свою влюбленность, даже безответную, страдала, вела дневник... И не хотелось, чтобы это состояние нарушилось близостью. Романтизм во мне жил. Я странного склада человек, с придурью.

Беседовала Ирина Кравченко

— На съемках фильма «Здравствуй и прощай» я жила в обычном частном доме, и соседи хозяев позвали меня на свадьбу. Среди гостей была одна пара: муж — неказистый, а жена — рослая, статная, с тяжелым узлом пшеничных волос. Когда уже выпили, разгулялись, она встала в своей длинной пышной юбке, приколола к волосам цветок и пошла плясать цыганочку. Все только на нее смотрели, мужики начали вокруг коленца выкидывать... Тот плюгавый, который муж, сидел за столом и шипел: «Ну, зараза, приедем домой, я те дам, я те дам!» А она так упоительно танцевала, так колесила своей юбкой! Глядя на эту женщину, я подумала: моя героиня, Шурка, она такая же — вольная. Как и я сама — неуправляемая, строптивая. Но не всегда выставляю это напоказ. В детстве любила ховаться под каким-нибудь кустом: сделаю хатку и сижу. Способность затаиться осталась во мне до сих пор. Звонит приятельница, зовет погулять, а я себя плохо чувствую, лежу. Пятнадцать минут лежу, двадцать, полчаса — и как вскочу, как побегу! Приятельница перезванивает, а я уже не дома. Я затаенная, если надо принять решение, долго раздумываю, собираюсь. Но уж если собралась...

Мама была человеком поразительной жизненной энергии и стойкости. Работала много, никогда без дела ее не видели. И веселиться умела: ни одна свадьба без нее не обходилась, первая певунья и плясунья. На нашем хуторе маму любили и жалели. Когда я появилась на свет — а родила она меня в тридцать девять, — несли детское приданое: кто сорочку, кто полотенце. Хотя где брали ткань? Ничего же не было, мама мне что-то шила из брошенных немцами — дело вскоре после войны происходило — плащ-палаток, из парашютного шелка.

Есть фотография, где я, крошечная, сижу на венском стуле. В руке цветок — значит, лето и мне еще нет года, потому что родилась не двадцать первого июля, как везде пишут, а двадцать первого ноября. (Потерялась метрика, ну и записали меня, когда паспорт получала, тем числом, которое оказалось ближе.) Сижу я в рубашечке и нарядном чепчике, сшитых мамой, а под чепчиком — лысая голова. С этой фотографией у мамы была связана история:
— Пришел фотограф, увидел тебя и сказал: «Давайте я сниму вашу очаровательную блондинку».
— Какая блондинка, когда я была без волос?
— Так он сказал, — ответила мама.
Значит, надела на меня чепчик, платьице хорошенькое, так меня и запечатлели. Мама, рукодельница, не только дочку обшивала, но и любимого племянника Колечку. Многими талантами обладала: шила, вязала, пела, вкусно готовила.

Отец ушел от нас сразу после моего рождения. Жил с новой семьей на нашей улице, но я с ним не общалась. Только «здравствуй» и «до свидания», никаких разговоров.

Не принято у нас на Кубани лезть к человеку, который тебе как посторонний, нет интеллигентских рефлексий. У мамы были интересные отношения с ее сестрой. Когда мы уже уехали из станицы, приезжали к ней в гости. Подходили к калитке, тетя Галя шла нам навстречу, начинала плакать от радости, мама тоже пускала слезу. Но через пять минут кто-то из них обязательно вспоминал давнюю обиду и начиналась ссора. Мы с мамой уходили к дяде Андрюше, оставались там ночевать. Спустя два дня являлась тетя Галя: «А, так вы приехали к Андрею, не ко мне?» И мы возвращались к ней. На моей родине люди живут проще, не мудрствуют. Хотят — ругаются, хотят — не разговаривают. Так и я не придавала никакого значения тому, что мы с отцом лишним словом не перекинемся при встречах. Тем более что у меня отчим появился, мы переехали с хутора в город Усть-Лабинск. Позднее, когда отец уже умер от последствий фронтового ранения, меня нашел его сын — мой брат Валерка. Мы с ним переписывались, он в гости в Москву приезжал.

Отчим ко мне хорошо относился, но в воспитании участия не принимал. Только мама. Меня все детство ругали — несмотря на застенчивость, я была прокудная. Школьницей могла поехать в Краснодар посмотреть спектакль в драмтеатре и вернуться в свой город не успевала — поезда уже не ходили. Ночевала у подружки, а дома меня потом отчитывали. У нас в семье не говорили «мамочка», «доченька», не сюсюкали. Не холодно себя вели, но сдержанно. Помню, уже учась в театральном, я приехала на летние каникулы домой, а мама, оказывается, пошла встречать на вокзал другой дорогой, и мы разминулись. Выхожу из дома на улицу — она бежит с букетиком садовых цветов, радостная, но такого, чтобы целоваться, обниматься, не было. На Кубани не приняты телячьи нежности: казаки детей держат в строгости.

— Как она воспринимала ваше желание стать актрисой?
— Мама считала, что надежнее быть учительницей или бухгалтером. Говорила, что в артистки меня не возьмут: ноги большие, уши большие, сутулая, лицо конопатое. А я уже в юности была одержима идеей стать актрисой. Даже на свидания не ходила: если на танцы, то с другими девчонками за компанию — не для того, чтобы мальчикам понравиться. Влюблялась, конечно, кто-то меня провожал, записки от кого-то передавали... Но не более. Я знала, что должна уехать из своего городка и поступить в театральный. Когда училась в старших классах, а потом в вечерней школе, куда пошла, чтобы днем работать и помогать маме с отчимом, посещала хоровой кружок, танцевальный, играла в самодеятельном театре. Меня привлекал МХАТ, но в Школу-студию я не поступила. Вообще никуда не прошла — ни в первый год, ни во второй, ни в третий.

Однажды, не поступив, поехала с подружкой на Азовское море: еще я хотела стать яхтсменкой, а в Таганроге был яхт-клуб. Занятия там проходили вечером, днем предстояло работать. Пошли на стройку учиться на маляров-штукатуров. Штукатуром я оказалась совершенно бездарным. Наша начальница Нина по фамилии Мина кричала: «Я эту Людку в бочке с цементом утоплю!» Надо было на мастерок набирать раствор и точным движением, похожим на то, какое используют в теннисе, бросать на стену и разглаживать специальной дощечкой. Я кидала на стену раствор — он летел обратно в меня. Но и помимо этого работа оказалась тяжелой. Если ломался подъемник, мы, ученицы, тащили раствор на пятый, например, этаж. Осенними и зимними ночами, чтобы стены быстрее сохли, топили «буржуйки», и тот, кто дежурил, бегал из квартиры в квартиру, поддерживая огонь в печках. Спать хотелось неимоверно. Присядешь на лавку, стоящую тут же, и сразу засыпаешь. Один раз задремала возле печки, металлическая застежка на поясе для чулок нагрелась и обожгла ногу. Отдежуришь, а утром надо опять идти «на раствор». После работы мы, вернувшись в общежитие, падали от усталости. Какой там яхт-клуб! Только Таганрогский драматический театр, куда я иногда бегала по выходным, скрашивал существование. От тяжелой работы и недосыпа похудела на десять килограммов. «Не пущу тебя больше туда!» — сказала мама, когда я приехала в отпуск. А я и не собиралась возвращаться на стройку — опять поехала в Москву поступать в театральное. И опять пролетела.

Не пройдя в третий раз, вместе с другими провалившимися отправилась по приглашению рязанского ТЮЗа работать там. Играла не пойми что — уверенности в себе не было. Хотя подруга, с которой мы приехали в Рязань, говорила мне годы спустя: «Вспоминаю, как придем мы с тобой после спектакля, собираемся спать... — А спали мы сначала на полу, потом нам топчаны поставили. Столом служил ящик, в котором мне из дому прислали сухофрукты. — И вот сижу я за столом, а ты лежишь такая большая, белотелая, вьющиеся волосы раскинуты... А я маленькая, с большим носом, тремя волосинами, тюзовская пискунья. Смотрю на тебя, красавицу, и плачу от того, что такая уродка». Но я тогда была о своей внешности, как и о способностях, невысокого мнения.

В театральные поступала четыре раза, и никуда меня не брали. После очередной попытки вернулась в Рязань и стала ждать результатов. Звоню в Щукинское училище — и вдруг слышу, что меня зачислили. Почувствовала себя как спущенная шина. Победила, а радости нет: так долго к этому шла, что устала. Дома сказала маме, мол, поступила в артистки, она удивилась: решила, что я уже передумала. Когда начала сниматься, мама не гордилась мной перед людьми, наоборот, тяготилась вниманием односельчан: «Надоели — пристают и пристают». Приехав на съемки «Здравствуй и прощай», где я то с высокой температурой снималась, то меня водой поливали, качала головой: «Ой-ой-ой, так не годится».

— Легко дался переезд в Москву?

— В первое мое появление Москва меня раздавила, я рыдала: большой и шумный город, людей много и все разные. И первый год в столице, уже после поступления, — это был ужас. Даже климат не подходил: я выросла в теплом и сухом, сырость и холод средней полосы мне все-таки тяжелы. Но постепенно привыкала. Почти все приезжие из нашей группы в Щукинском училище снимали жилье, мы с приятельницей ушли жить на Арбат. Одна пьяница сдавала студентам целый подвал, нас там много поселилось. Стены обшарпанные, канализации не было... Но в подвале гужевались большой веселой компанией, кто угодно приходил в гости.

Стала посещать театры. Мне нравился классический — с бархатными креслами, открывающимся занавесом, нравилась актриса Алла Тарасова — такая гранд-дама, «бель фам», с выразительными бровями, страдающая. Помню, приехал на гастроли ленинградский БДТ, я сидела на галерке, ничего не слышала, но, вытянув шею, видела на сцене Татьяну Доронину — полную, в красном бархатном платье. Глядя на ее игру, думала: если бы я была во МХАТе, тоже бы так двигалась, так разговаривала.
Себя я видела только в театре. Но что за будущее ожидало меня как актрису, никто не понимал. Вот Ира Купченко была звездой курса и любимицей нашего педагога Марианны Рубеновны Тер-Захаровой. Мы с Ирой готовили совместный отрывок и подружились. Помню, покупали в арбатском гастрономе палочки сайды, жаренные в сухарях, и ели их с майонезом — вкуснота! Но мы с Купченко совсем разные.

В Щукинском училище любили, чтобы играли каскадно, ярко, празднично — вахтанговская школа. Марианна Рубеновна хотела видеть меня похожей на Нину Русланову, учившуюся на курс старше: типаж у нас один и тот же — народный. Русланова на сцене была яростной. Однажды дали роль на сопротивление, то есть противоположную ее актерскому темпераменту, — женщины, прикованной к инвалидному креслу. Нина умудрилась в ходе диалога вскочить с кресла и побежать. Я на такой выплеск чувств не была способна. Мне наша педагог говорила: «Переиграй себя». А я всегда ощущала свой потолок и не могла его пробить. Может, поэтому мастер мной особенно не занималась: не знала, что с такой студенткой делать. Пробовала играть то одно, то другое, в итоге, замечу, могу в профессии многое, но в молодости до этого было далеко. Я не высовывалась — во мне гораздо больше смирения, чем может показаться.

Тер-Захарова удивительным образом умела пристраивать своих выпускников, даже середняков. Меня же никуда после училища приткнуть не могла — не брали. Куда было деваться? Ехать в провинцию не хотелось. Неожиданно узнала, что режиссер Станислав Ростоцкий приступает к съемкам картины, где много женских ролей. Речь о фильме «...А зори здесь тихие». От отчаяния предложила себя на любую роль в массовой сцене — заработать хоть сколько-то денег. А Ростоцкий, увидев меня, объявил: «Мне нужна такая артистка бойкая — разглядел же он это во мне! — на роль сержанта Кирьяновой». Роль в сценарии маленькая, но я ее укрупнила, придумав, что Кирьянова будет настоящим солдатом в юбке.