Юлия Волкова: «Так получилось, что почти каждая моя роль — испытание»
«Меня пригласили на кастинг главной роли в пилот фильма про советского модельера Надежду Ламанову. И каков же был мой шок, когда я узнала, что режиссер — Лина Арифулина. При одном упоминании ее имени у меня сжалось сердце — давнишняя травма с «Фабрики звезд». Тогда Лина мне сказала, что я девочка, сотканная сплошь из клише. И все эти 20 лет, прошедших с тех пор, я их в себе искала и пыталась искоренить. На встречу шла в мятном пальто и красном берете. Я не знала, что скажу ей, как посмотрю в глаза. Но была уверена: ничего хорошего из этого не выйдет. А она вдруг взяла меня за руку и сказала: «Вы идеально подходите на эту роль».
На съемках «Калимбы» для онлайн-кинотеатра Okko я чувствовала себя Алисой в Стране чудес: катишься с горки в черную дыру и не знаешь, что с тобой будет дальше. В первых сериях есть такая сцена, когда моей героине дают пульт от браслета, надетого на руку мужчины, который ее когда-то изнасиловал. Одно нажатие — и электрошокер сделает свое дело. И она нажала, а отпустить не смогла. Такая сильная была злость — до желания убить. Эту сценку, рожденную прямо во время съемки, режиссер Нурбек Эген просил повторить несколько раз. Он в буквальном смысле слова вытаскивал из нас тех демонов, которых каждый стремился припрятать, забыть и никогда не вспоминать. Удивительно, конечно: память стирает многое, но какие-то моменты я помню до мельчайших подробностей.
Мне год. Я играю во дворе, рядом вьется наш пес Чижик. Вдруг слышу истошный крик мамы. Она подхватывает меня на руки и быстро несет в дом. На окне нашей летней кухни развеваются сиреневые занавески. Мама кладет в кроватку рядом с куклой Катей. Большой, с меня ростом. И безудержно плачет.
Оказывается, я стукнула пса палкой. А Чижик, не будь дураком, вцепился мне в лицо. Собаку, естественно, тут же кому-то отдали — не дай бог, еще сожрет ребенка. Меня то есть. А на шрамы, которые до сих пор видны, как от шока отошли, махнули рукой: «До свадьбы заживет». Никто даже и не думал, что это лицо, покусанное псом, однажды будут показывать с большого экрана.
Нашу большую семью под Острогожском знали, кажется, все. Род у нас видный, казацкий. Мой прапрадед по отцовской линии, двухметровый дед Санька, был гусаром в царском полку. А дед по маминой линии, Николай, — первым на селе трактористом, невозможным красавцем и человеком с большими амбициями. Он был первым, кому государство выдало желтый автомобиль марки «жигули», и отправился в кругосветное путешествие на большом лайнере. Вот такой у меня был дед! Бабушка до сих пор говорит, что характером я вся в него: если что задумаю, никогда не отступлюсь.
Мне кажется, артисткой я была уже лет в пять. Для этого у меня был весь арсенал павловопосадских платков из бабушкиного сундука, сказки Пушкина и всякая домашняя утварь. Я разыгрывала с дедом сценки, говорила: «А сейчас будет спектакль». Дедушка с бабушкой всегда поощряли мое игровое состояние, особенно мою любовь к музыке.
Бабушка работала дояркой и часто брала меня с собой на дойку. На ферме был красный уголок, и я там была настоящей звездой. Под портретом Ленина и алыми знаменами читала стихи и пела. А как было не петь, если у нас в семье все голосистые!
У деда по папиной линии был свой дом и яблоневый сад. Под раскидистыми деревьями часто устраивались большие застолья. Мои тетки, старшие сестры отца — тетя Таня, она, кстати, БАМ строила, и тетя Маруся, — были главными запевалами. Сколько они знают частушек и анекдотов! Этих женщин никогда не переговорить, не пересмешить. Их бы на шоу Харламова — там бы они зажгли!
Как и все девочки, я любила наряжаться. Надевала мамины бусы и крутилась перед зеркалом. Мама для меня была эталоном красоты — классическая блондинка и Анна Каренина в одном лице. В Острогожске она была единственной, кто носил шляпки. Одна у нее была мужская, с широкими полями, другая — таблетка с вуалькой. Мама всегда умела подать себя. Думаю, за это папа в нее и влюбился. Они познакомились в электричке.
После окончания педагогического училища в Павловске маму распределили работать учительницей начальных классов в школе Острогожска. В тот день она как раз ехала на свою первую съемную квартиру — с чемоданом, в сарафане и чехословацких плетеных босоножках на танкетке. Папа шутил, что те босоножки будто заговоренные были — как увидел, так и не смог оторваться. Разумеется, тут же вызвался проводить. Но до квартиры, которую мама сняла у какой-то старушки, они дошли только к ночи — папа, знавший в городе буквально каждую улочку, вдруг заплутал. Все 42 года, что они женаты, друг для друга до сих пор Ванечка и Верочка. Такая любовь.
До девяностых папа работал в автоколонне дальнобойщиком. Как-то открыла его трудовую книжку с записями заработной платы и ахнула — инженер получал в три раза меньше! Мы жили не бедно, но и никогда не шиковали. У нас было все как у всех и мебель из Чехословакии. Помню, была такая тумбочка, у которой верх открывался, как крышка у фортепиано. Я стучала по ней пальцами и представляла, будто играю на настоящем пианино. И однажды оно у меня появилось — родители купили мне новенький «Н. Рубинштейн», чтобы я могла учиться в музыкальной школе. А потом в моей жизни началась чреда не совсем радостных событий. Наступили девяностые.
Мама ушла из школы и пошла учиться на парикмахера. Автоколонна папы закрылась. По телевизору показывали Кашпировского, Чумак заряжал трехлитровые банки с водой. Чтобы нас как-то прокормить, папа гонял машины из-за границы и перепродавал.
Это был 1992 год, я училась во втором классе. Отец уехал за машиной то ли в Польшу, то ли в Германию. Ребята, с которыми он поехал, уже вернулись, а его все нет и нет. И тут пришла телеграмма: «Вера, не волнуйся. У Вани случился перитонит. Мы денег, какие остались, в госпиталь закинули, машину его забрали...»
Тут бы маме, как полагается героиням советских фильмов, в обморок бахнуться от таких новостей, но она и бровью не повела. Мама сняла со счета в «МММ» все сбережения, обменяла на доллары, купила себе права — она не умела водить — и билет на поезд. А меня с младшей сестрой оставила на своего родного брата — все равно все рядышком жили, на одной улице.
Родителей не было недели два-три. Перитонит у папы осложнялся, его все резали и резали. Мама рассказывала, что, когда впервые увидела его на больничной койке, он был весь зеленый и собирался уже умирать. Она его выходила. Устроилась на работу к русской женщине из семьи переселенцев из Казахстана. За помощь по дому они давали маме жилье. А на сэкономленные деньги она покупала курицу и носила папе в больницу бульон.
Домой родители приехали с огромными дорожными сумками. А в них — доверху заграничных сладостей. «Сникерсы», «марсы»... И не по одному, а пачками, как в европейских супермаркетах продавались. Это сейчас у моих сыновей что ни пожелаешь — и орехи, и конфеты, газировка в холодильнике. А нас, советских детей, особо не баловали. Самым вкусным в моем детстве была краюха белого хлеба с питьевой водой. В доме всегда ведро с питьевой водой стояло. Так мы хлеб сначала в него макали — бабушка за это всегда очень ругала. А потом доставали сахарницу. У нас такая красивая, синяя была. Опускаешь мокрую краюху в сахар, и он прилипает, становится с ней единым целым, как будто вареньем намазали. Со стаканом парного молока это был восторг!
У нас всегда было много ягод — клубники, малины, черешни. Росло десять огромных кустов черной смородины — ведрами ее ели. Вот они, витамины! Но нам, конечно, хотелось жвачки. Когда к нашим соседям приезжали внуки из Монина или Королева, они могли дать свою пожевать.