Коллекция. Караван историйКультура
Даниил Крамер: «За всю историю нашей страны джаз запрещали лишь однажды, и всего на полгода»
«Как-то в Париже менеджер подвел ко мне улыбчивого пожилого человека: «Он не профессиональный ударник, но очень хочет с тобой сыграть». Пожав мне руку, мужчина сказал по-русски: «Здравствуйте, я Александр Колчак». А увидев изумление на моем лице, продолжил: «Да-да, я внук». В тот вечер он выступил со мной. После чего мы с менеджером решили устроить ему концерт в Иркутске, где провел последние дни его дед. Но не успели. Александр был уже болен и пять лет назад ушел из жизни».
— Вы много гастролировали по миру, Даниил Борисович, и интересных встреч, наверное, было немало?
— Там же, в Париже, я познакомился с ректором Русской консерватории имени Рахманинова, которая находится на берегу Сены, Пьером Шереметевым. Минувшей осенью ему исполнилось 92 года. Я многих там знал из русской диаспоры. А на гастролях в австралийском Перте ко мне подошел высоченный мужчина с потрясающей офицерской выправкой. Оказалось, внук адъютанта Врангеля. Его армия ушла сначала в Югославию, а оттуда — в Австралию. Огибая юго-западную оконечность материка, корабли попали в дикий шторм, и половину их выбросило на берег. Люди осели в Перте, образовалась дворянская русская община — потомки врангелевской армии. Внук адъютанта оказался интеллигентнейшим человеком. С чистейшим, правильным русским языком. Причем речь более певучая, чем наша. Эти люди берегут и культивируют русскую культуру.
К слову, я гастролировал в Австралии однажды. Но смог побывать везде, кроме Аделаиды и Дарвина. Держал на руках коалу и фотографировался с ней. Играл концерт в престижном ресторане отеля — на сцене со стеклянным полом, под которым плавали разные рыбы, в том числе скаты и акулы...
— А в первый раз с заграничными гастролями куда отправились?
— На международный музыкальный фестиваль «Пражская весна». Столица Чехословакии в 1980-е годы сильно контрастировала с обшарпанной и грустной Москвой. Я влюбился в Прагу! И даже сейчас, побывав в Париже, Барселоне, Лондоне, Мюнхене, считаю ее одним из красивейших городов. У нас везде стояли очереди, не хватало мяса и масла. Там же было ощущение спокойствия и обеспеченности.
А вот поведение наших партийно-комсомольских бонз в Праге поразило неприятно. Нас, музыкантов, они поселили в какой-то общаге, а сами жили в лучших отелях. При этом ни черта не делали, только пили. У меня не укладывалось в голове: мы приехали выступать, а они зачем? В чем их задача?
Резануло и тогдашнее отношение к нам некоторых чехов. У многих, с кем я знакомился, одной из первых фраз было: «А вот вы в 1968-м...» Я устал отвечать им: «Мне было восемь лет, в чем я виноват?» Во сне уже слышал эту фразу: «Вы в 1968-м...» Однако переубедить людей не мог. Наверное, это не была ненависть, скорее неприязнь. Но во всем! И везде! Кроме общества музыкантов, конечно, — с ними мы сразу спелись и сыгрались.
— В 1990-е музыкантам пришлось совсем несладко, многие эмигрировали.
— В России тогда концертная деятельность умерла. А если удавалось добиться выступлений, тут же вставал вопрос, как «донести» деньги до дома — они на ходу обесценивались. Я официальный музыкант, никогда не работал в черную, поэтому получал гонорары по концертной ведомости. Это означало, что если я сыграл концерт 8 марта, то гонорар свой получу в лучшем случае в конце месяца. Но если 8 марта я заработал условно два кило колбасы, то к моменту выплаты эта сумма превращалась дай бог если в полкило.
К счастью, я был молод, энергичен и готов был делать все. Если знал, что завтра моей семье нечего будет есть, садился в свой «москвич» и «бомбил». Я не стесняюсь об этом говорить. Такова моя жизнь. И таково было время. Однажды в Италии даже пришлось стать практически гастарбайтером.
— Шутите?
— Да какие уж тут шутки?! Мы приехали русской группой в Гардаленд под Вероной. Под предлогом полицейской регистрации у всех забрали паспорта и не отдавали. Потом перестали платить деньги. В результате наша группа устроила забастовку, я был в числе зачинщиков. Так вышло — напоролись на аферистов, которые открыли фирму и возили в Италию иностранных музыкантов, потому что это оказалось в разы дешевле, чем брать итальянцев. Позже выяснилось, что эти аферисты возили туда и украинских проституток. Ну да... Из песни слов не выкинешь.
— Недавно вы отметили 40-летие концертной деятельности. А первое публичное выступление помните?
— Конец 1983 года. Меня, новоиспеченного солиста Московской филармонии, отправили в... Тимирязевскую академию сыграть ученым после симпозиума. А я только окончил институт, все правила вбиты в меня намертво: приехать за два часа до концерта, разыграться, понять, как звучит инструмент, какие демпферы, струны, тембровка, клавиатура... Рояль — абсолютно живой организм. По нему ударишь — он кричит. Его простудишь — он хрипит и кашляет. Это сейчас я могу быстро «договориться» с ним. А тогда много было нюансов.
И вот приехал я радостный в Тимирязевку. А меня встречают с удивлением: «Вы, собственно, куда? Зачем?» — «Так рапсодию Листа играть». — «Это через два часа, если не позже». — «Мне же надо разыграться». — «Ну нет. Вот вам комната, чашка чая, сидите ждите, пока симпозиум закончится».
Представляете мое состояние?! Первое показательное выступление! Я нервничаю, что не могу повторить произведение: вдруг тут забуду или там. Чуть с ума не сошел. Наконец приходят за мной: «Вас ждут!»
Весь переволновавшийся, беру первые ноты, пытаюсь правой ногой нажать на педаль, и понимаю, что ее... нет. Видимо, кто-то взял в ремонт педальную лиру. Но как играть Листа без педали?! До сих пор не помню, как дожил до конца рапсодии.
— В советские годы вы, наверное, и не с такими «нюансами» сталкивались во время выступлений.
— Через пару-тройку лет, работая в Москонцерте, я поехал в Архангельск на фестиваль «Русская зима». Сказать, что в зале было холодно, — значит, ничего не сказать. Зрители сидели в овчинных тулупах, зимних шапках и дышали паром. Кроме меня, выступал еще балет — девочки в двух лоскуточках и мальчики в трико исполняли кубинский танец. Да и у меня первый концертный костюм был тоненький. Начал играть — чувствую, пальцы примерзают к клавишам. Не знаю, как доиграл. Потом мальчики из балета мне руки растирали спиртом.
Жил я там дня четыре. Завтраков в гостинице тогда не было. А ресторан, как всегда, закрыли на спецобслуживание. Чтобы поесть, надо было с утра купить в хлебном батон или кирпичик черного, потом зайти в молочный за кефиром или пачкой сметаны (дай бог, чтобы все это было!). Начиналась эра тотального дефицита. В магазинах Архангельска лежали только копченые окуни и «ржавое» сало (шпик), которое я не ел. Наверное, жители могли купить картошку, мясо. Но мне готовить было негде.
Копченые окуньки, кстати, были вкусные. Если только не есть их четыре дня подряд.
Дальше мы выступали в Доме офицеров закрытого Северодвинска. После концерта нам устроили небольшой фуршет, где была огромная по тем временам редкость — красная икра. Несколько икринок лежало на темно-темно-сером хлебе. Будучи молодым и глупеньким, я возьми да скажи: «Кто же кладет икру на черный хлеб?» Ко мне тут же подлетел строгий человек: «Это белый хлеб!..» Тут я все понял. «Конечно, белый, — согласился я. — Как я мог не увидеть?»
В другой раз где-то под Магаданом заглох автобус, в котором перевозили нас, артистов. И я, в легком пальто с подстежкой, чуть не околел на трассе. Что вы хотите? Советский Союз! Запчастей нет, бензина не хватает. Филармонии бедны, как церковные мыши. Но разве они виноваты, что старенький уазик не выдерживал морозов? Тогда такое сплошь и рядом происходило — тебя могли не встретить на вокзале или в аэропорту, потому что сломалась машина. Дефицит во многом был искусственного происхождения. Те, кто сидел на нем, делали деньги и связи. И ваш успех в немалой степени определялся даже не деньгами — всем рулил блат!
Тем не менее СССР был великой страной. И хотя было немало недостатков, хорошего было больше. Сейчас я помнить плохое не склонен. Никогда не подводил свою публику. И пока жив, не подведу. Хотя играть приходилось в разных состояниях. И на раздолбанных инструментах, и с проткнутой рукой. Помню, сел за рояль, опустил руку на банкетку, а там — гвоздь. Больно. Кровь капает. Женщины в зале охают. Но играть-то надо...
— Ничего себе! У классического музыканта — такие производственные травмы!
— По сравнению с ситуацией, когда родители оказались на волосок от смерти, мои травмы — ерунда. В 1990-е годы врачи харьковского Клингородка чуть не поубивали маму с папой...
— Простите, «чуть не поубивали» — это фигура речи?
— Какое там! У тогдашнего украинского инсулина, по некоторым данным, была 50%-ная смертность. А я его привозил маме из Франции, Югославии, Швейцарии, тратя на гастролях огромные деньги. И вдруг мама рассказывает: «Сыночка, зашел в палату главврач, увидел у меня на тумбочке кулек с твоим инсулином и говорит: «А это мы у вас заберем. Не нужен вам французский инсулин. Будете колоть украинский». В это время за главврачом стояла мамина знакомая (маму-стоматолога и саму все в городе знали) и делала страшное лицо вроде «И думать не моги!».
Главврач, забрав кулек, ушел. А мама схватила свои вещи и сбежала из госпиталя. Чтобы ее не убили украинским инсулином.
Папе же для лечения рака простаты прописали лекарство второго поколения хонван. Суть его в том, что мужские гормоны давятся женскими. Кроме того, есть «милый» побочный эффект — сердце не выдерживает нагрузки и разрывается. У папы начались гормональные изменения, стала расти грудь. А ему лекарство я тоже покупал за границей — за большие деньги, потому что без рецепта и страховки... В итоге папа получил тяжелейший сердечный приступ и попал в тот же Клингородок, только в кардиологию. Возвращаюсь с гастролей — звонит мама в панике: «Сыночка, срочно приезжай! Папе очень плохо, у нас кончились твои деньги!» Слава богу, летал самолет Москва — Харьков, час двадцать — и я там. На такси домчался от аэропорта. А мама кричит: «Не отпускай машину, едем к папе».
Шел, кажется, 1993 год. Что из себя представляла больница, передать невозможно. Смотрели фильмы ужасов? Тусклые лампочки, ободранная плитка, свисающие провода. А из столовой стационара запах такой, будто там корова месяц назад сдохла.
Папа лежал без простыни. Матрац был в таком состоянии, что, кажется, на нем уже умерли сотни человек. Увидев меня, он чуть не расплакался: «Данюш, забери меня отсюда! Я хочу в туалет». Я опешил: «Здесь что, нет туалета?» — «А ты попробуй дойти до него». Я не дошел. Вонь стояла ужасная.
Но самое паршивое было даже не это. Я пошел к главврачу: «Дайте отдельную палату, дайте отдельного врача. За все заплачу!» А он: «Нечего мне вам дать. Нет у нас ни палаты отдельной, ни отдельного врача».
Дальше — больше! Сердечникам выдавали кислородный коктейль, который стоил 5 гривен. Но у папы кончились деньги, ему перестали давать коктейль, а ему становилось все хуже и хуже. Я чуть с ума не сошел от всего этого...
Тогда же мама рассказала мне о скандале, прогремевшем на весь Харьков. Мужчина привез дочку с острейшим приступом аппендицита и услышал от врача: «Операция стоит 200 долларов». Отец говорит: «Я привезу сейчас! Только положите ее сейчас же на операционный стол!» — «Да-да, поезжайте за деньгами».
Когда папа вернулся, девочка была мертва. Все это время она так и лежала в предоперационной.
В такой стране жили мои родители. Это был ад. А теперь представьте, какие люди из того ада выросли. Мы ведь сейчас видим людей, родившихся в конце 1980-х, в 1990-е... Не могу сказать о тогдашней жизни в Днепропетровске, во Львове, в Ивано-Франковске, в Сумах. Но в Харькове точно был ад. Так что я был счастлив, когда мама, папа, брат и другие родственники сбежали в Германию.
Хотя и убежать-то оказалось нелегко. Уровень коррупции на Украине был чудовищный! Он был и в России. Но в Харькове это было уму непостижимо, когда чиновники в открытую заявляли папе, собиравшему документы: «Уезжаешь? Отдашь половину, а то и больше!» Они понимали: если люди уезжают, значит, продают все: квартиры, дачи, машины, мебель. Вот и бесчинствовали.
Мой племянник должен был получить открепление в военкомате, потому что учился в политехническом институте. Папа пошел за документом, а военком говорит: «Не дам!» Папа: «Вы не имеете права». — «Знаю. Или в суд, или 500 долларов». В середине 1990-х — немалые деньги!
Другой чиновник спросил: «Когда вы хотите получить ваш загранпаспорт? Через месяц, два, через полгода, год?.. Это зависит от суммы, которую вы мне дадите».
Это было на каждом шагу, по поводу каждой мелочи: иди сюда, давай деньги, а потом: топай отсюда, чтобы мы тебя не видели. Родители через все ужасы прошли.
Мой отец был одним из лучших сурдопедагогов — на Украине так точно. Глухонемые дети выходили от него и разговаривали так, что вы никогда бы не догадались, что они неслышащие. Отец создал в школе музей методик обучения глухонемых детей. Единственный и уникальный. Но как только он вышел на пенсию, на следующий же день музей выбросили на помойку, потому что комната была нужна под кладовку.
Полтора года родители не получали пенсию, и никого не интересовало, живы они или нет.
