Елена Камбурова. Берегите нас, поэтов
«Дело» разбирали на парткоме Москонцерта. Особенно ополчился певец-народник Иван Суржиков: «Песня пишется для того, чтобы радоваться. Посмотрите на Камбурову, она же никогда не улыбается, и репертуар у нее минорный. Так начинались события в Чехословакии! Вы хотите, чтобы и у нас случилась Пражская весна?!»
-Темень, холод. Зуб на зуб не попадает. В полудреме, привалившись к замерзшему окну, еду в электричке, спешу на работу, смена начинается в семь утра. Только бы не проспать свою остановку.
Так Москва испытывала меня на прочность. В столице я оказалась, потому что поступала в Щукинское училище, имея за плечами два курса Киевского института легкой промышленности. Дошла до третьего тура, там меня срезали. Возвращаться домой, объяснять родителям, что бросила институт, было стыдно. Обманула: сказала, что приняли на подготовительные курсы, после которых непременно возьмут учиться на актрису.
Жить было совсем негде. Кто-то из абитуриентов посоветовал: неподалеку от Рижского вокзала есть общежитие, там можно занять свободную комнатку, пропиской не интересуются. Так и сделала. Чтобы ко мне не было претензий, мыла там полы. Какое-то время продержалась. Потом в общежитии сказали, что в подмосковном Катуаре есть стройка, можно туда устроиться. Поехала, взяли разнорабочей. Каждое утро просыпалась в шесть, добиралась до Савеловского вокзала, тряслась в электричке. Вставать в такое время для меня, совы, было подвигом. Но ничего не поделаешь!
В первый рабочий день поручили таскать носилки со стройматериалами. Взялась за ручки, а поднять не смогла. Деревенские девчонки, работавшие рядом, заметили, но насмехаться не стали. Наоборот, попросили мастера перевести меня в помощники каменщика. Тут стало полегче, я готовила раствор. Через какое-то время стала работать на стройке в Химках, оформилась уже учетчицей. Родители ничего о моих злоключениях не знали, все от них скрывала.
Забегая вперед, скажу: папа не успел увидеть меня на сцене, а мама бывала на моих концертах, очень гордилась, собирала написанные обо мне статьи. Все соседи были в курсе, чем я занимаюсь.
— Елена Антоновна, из какой вы семьи?
— Мама — детский врач, отец — инженер. Дедушку по маминой линии перед войной арестовали и расстреляли. Кулаком он не был, хотя имел свое крестьянское хозяйство и очень много трудился. При ком-то крайне неосторожно высказался о колхозах: мол, я против, чтобы все стало общим, каждый должен работать на себя. На него донесли, деда репрессировали...
Мне еще не исполнилось года, когда началась война и папа ушел на фронт. Мама отвезла меня в Донецкую область к родне. У нас греческие корни, а там в деревне жила бабушка. У нее я провела три года. Мама работала в госпиталях, лечила раненых, ей пришлось даже участвовать в операциях, хотя хирургией она до этого не занималась. Старший брат Володя оставался с ней. Обходил палаты, пел песни бойцам, скрашивал их несчастья.
Многие люди моего поколения вспоминают военные годы как голодные. Я же не помню, чтобы пришлось терпеть особую нужду. А может, просто не понимала, что такое голод. Бабушка прозвала меня «картофельной девой», я с удовольствием поглощала картошку: вареную, жареную — любую. Вообще, что давали, то и ела. Правда помню невероятную радость, когда попробовала белый хлеб с маслом.
К концу войны маму вместе с госпиталем перевели в город Хмельницкий, тогда он назывался Проскуров. Там все мы и воссоединились, туда вернулся с фронта отец.
— Когда у вас появилась мечта стать артисткой?
— Когда посмотрела «Возраст любви» с Лолитой Торрес. С одной из песен, которые она исполняла с экрана, решила блеснуть на школьном вечере. Правда, до этого совсем не занималась музыкой. Мама отправила в музыкальную школу Володю. Я обиделась на родителей, но росла застенчивой, почему-то не смогла выдавить из себя: «Отдайте и меня учиться музыке». Частенько бродила вокруг музыкальной школы, с завистью смотрела на детей с нотными папками. Ждала, что выйдет взрослый человек и спросит: «Девочка, хочешь здесь заниматься?» Но этого так и не случилось.
Попытка закрепиться в драмкружке Дома пионеров тоже не увенчалась успехом. Свой отрывок литмонтажа я читала настолько тихо, что меня объединили с другой девочкой, чтобы хором произносили текст. В нашем трехэтажном доме был чердак, когда все уходили, я туда забиралась, пела, танцевала, читала стихи.
Выйти на сцену отважилась только в десятом классе. Причем настояла, что выступлю в финале концерта с песней Лолиты Торрес «Коимбра, мой город чудесный». Решила подняться на сцену из зала. Сделала первый шаг и сразу же растянулась на полу: то ли за что-то зацепилась, то ли кто-то подставил ножку. От волнения не смогла выдавить из себя ни звука, взмахнула руками, перебежала на другую половину сцены — не помогло. Расстроенная, еле сдерживая слезы, выскочила на улицу, побежала домой. Первый сценический опыт закончился полным провалом.
— О театральном училище после этого забыли?
— Я окончила школу с серебряной медалью. Тетя уговорила пойти по ее стопам. Заверила, что легко поступлю в Киевский институт легкой промышленности. Действительно, с первой попытки стала студенткой обувного факультета. К слову, отношения с обувью у меня категорически не складывались всю жизнь. Может потому, что я ее предала, бросила институт. В советские времена хорошие туфли купить было негде. Мне разрешали шить концертную обувь на заказ в специальной мастерской. Так вот, они всегда получались то больше, то меньше на размер. Я шутила, что обувь мне мстит.
Когда вечером ложилась в постель, просыпался весь день молчавший внутренний голос, он твердил: ты должна стать актрисой! Но как?!
Записалась в студию художественного слова. Однажды решилась, зашла в театральный институт имени Карпенко-Карого и спросила, кому можно показаться. Меня провели к педагогу Михаилу Полиевктовичу Верхацкому. Прочитала ему монолог Липочки из пьесы Островского, пушкинские стихи «К молодой актрисе»:
Но, Клоя, ты мила собой.
Тебе во след толпятся смехи,
Сулят любовникам утехи —
Итак, венцы перед тобой,
И несомнительны успехи.
Верхацкий внимательно выслушал и произнес: «Тэмпэрамэнт е, характэрность тоже». Я таких слов не знала, их значение мне объяснили позже. Педагог впервые признал, что у меня есть актерские данные, вселил уверенность в себя. Среди студийцев был парень, который хорошо знал театральную жизнь Москвы, он посоветовал: «Тебе надо только в «Щуку». И я прислушалась.
Наивная, даже не поинтересовалась, когда начинаются экзамены. Загадала, что окажусь в Москве восьмого марта, нравилась цифра восемь. Почему-то пребывала в уверенности, что приеду и меня прослушают. Нашла «Щуку», настроена была решительно. Спросила: «Где найти директора?» И — о чудо! — минут через пятнадцать провели к самому Борису Евгеньевичу Захаве. «Хочу вам почитать», — заявила я. Невероятно, но он меня прослушал. Отнесся по-доброму, сказал, что экзамены в начале лета, и дал записку, где синим карандашом написал: «На второй тур». Не помню более счастливого дня: гуляла по городу, улыбалась, уверенная, что теперь меня в Щукинское примут.
Однако дальше третьего тура на экзаменах не прошла. Это было трагедией. Девчонки-абитуриентки успокаивали: «Ты хорошо читала!» Но приемная комиссия решила, что подражаю Мансуровой. Знать бы тогда, кто это?! Одна девочка сказала, что стоит показаться Цецилии Львовне, даже дала адрес. Легенда Вахтанговской сцены жила неподалеку от училища. Сижу на лестничной клетке, жду... Появилась Цецилия Львовна, я спросила, можно ли ей почитать. Она сказала: «Мне надо уходить, почитаешь по дороге». Пока шли, выдала весь репертуар. Цецилия Львовна оценила: «Тебя надо брать!» Но меня все равно не приняли. Мы не теряли связь, уже выступая на сцене, я не раз бывала у Мансуровой в гостях.