Александр Макогон. Счастливый билет
Вообще-то я не собирался участвовать в продолжении сериала без Брусникина. Казалось, это не имеет смысла. Но «Ищейку» продюсировал сын Дмитрия, да и коллеги стали семьей: я понимал, что для Ани Банщиковой важно продолжать проект.
-Однажды приснился сон. Я стою в цент ре большой круглой комнаты. Откуда-то сверху льется мягкий теплый свет, вокруг — бесконечное множество открытых дверей. Ясно осознаю: каждая дверь приведет к дорогому мне человеку. За каждой — чья-то вселенная, мой мир огромен благодаря этим людям, и я не одинок. Внезапно с оглушительным грохотом одна из дверей захлопывается и исчезает... Потом следующая — и еще, и еще! Я физически ощущаю, как пространство вокруг меня сужается. Все меньше и меньше открытых дверей. Все меньше и меньше света.
Такой вот сон. Он приснился мне сразу после прощания с Дмитрием Владимировичем Брусникиным. Оглушительная трагедия. Кажется, еще вчера в Геленджике после съемочного дня сериала «Ищейка», где он был режиссером, сидели в кафе на берегу моря, обсуждали завтрашние сцены, шутили, спорили. Он так отчаянно спорил о новом театре! С обожанием рассказывал о своих студентах и их спектаклях, и я им почти завидовал! Как же им повезло, у них есть он, таких больше «не выпускают». И вот нет и его... И ничего изменить невозможно.
За тридцать лет в профессии не могу привыкнуть к таким потерям. Слишком много эти люди для меня значат, слишком многим им обязан. По сути, я сам по себе ничто без педагогов, великих учителей, гениальных коллег, с которыми мне позволено было стоять на одной сцене. Когда в 1990 году ехал поступать в Москву, даже представить себе не мог, какой подарок готовит судьба. Правильно говорил мой мастер Андрей Александрович Гончаров: «Выиграл в лотерею по трамвайному билету!»
— Родители как-то повлияли на выбор профессии?
— Нет. На мои решения вообще сложно было повлиять. Наоборот, мама всегда приучала к самостоятельности, в том числе и в принятии важных решений. Я ведь очень рано остался без отца. Папа Сергей Васильевич Макогон погиб в аварии, когда мне было четыре года. Но уверен, воспитывал бы меня так же. Они с мамой Натальей Ивановной были очень молодыми родителями. Маме двадцать, папе — двадцать три. Такие типичные хиппари начала семидесятых: мама — красотка в мини-юбке, папа — усатый, длинноволосый, в брюках клеш... По-моему, «Битлз» благодаря родителям я полюбил еще до рождения!
Кажется, в 1976 году наша большая семья, включая бабушку, дедушку, маминых сестру и брата, всем «табором» подалась в город Усинск Коми АССР. В те времена там к зарплате добавлялся так называемый северный коэффициент, можно было очень прилично заработать, даже машину купить. Для меня это было первым в жизни путешествием.
Я был еще совсем маленьким, немногое помню, но кое-что врезалось в память. Взрослые уходили на работу, а дети, если не в саду, были предоставлены самим себе. И никто не боялся отпускать нас гулять где заблагорассудится. Безральному отоплению, отчего между домиками местами появлялись незамерзающие озерца, из которых шел пар. Дети постарше ловко перепрыгивали эти лужи, а я каждый раз с упорством идиота «принимал ванну» прямо в шубе. Меня сушили, ругали, запрещали, но я повторял попытки. В итоге махнули рукой. Мама смеялась, бабушка смотрела с тревогой: не дурак ли вырастет?
Еще помню мороженую оленину — наше детское лакомство. Под балками, в вечной мерзлоте, хранили продукты — как правило оленину. Мы с ребятами тайком залазили в эти «схроны» с перочинным ножиком, строгали мясо. Из одного кармана посыпаешь солью, из другого перцем. Однажды с тем же перочинным ножичком решили идти на медведя! И потерялись в тайге. Нашли нас, когда уже шалаш для ночевки соорудили, скорее всего, в нем бы и замерзли...
Отправить меня на Большую землю, видимо, решили от греха подальше. Забирала в Донецк прабабушка Марья Никитична. Вся родня двинулась провожать нас на вокзал, а папа не успел — задержали на работе, что ли... Он на машине догнал поезд и на одной из следующих станций вбежал в купе. Стоянка — секунд тридцать, проводница кричит: «Провожающие, не положено! Поезд отходит!» А он меня крепко обнимает, шепчет на ухо: «Приедешь домой, я тебе посылку с подарком пришлю. Тебе понравится!» Поезд уже отходит. Прабабушка и проводница с трудом выпихивают смеющегося папу из вагона. Он бежит за поездом, машет рукой, что-то кричит, но я уже не слышу...
Это последнее яркое воспоминание об отце. Посылка с подарком пришла, когда папу уже похоронили... В ней была японская гоночная машинка на батарейках — такая навороченная, как космический инопланетный корабль. Всем на зависть. До сих пор ее храню.
Но от отца у меня осталась не только эта машинка. Лет в двенадцать или тринадцать я обнаружил папины институтские дневники — их бережно хранила бабушка. Папа, несмотря на свой хипповатый вид, был человеком очень разносторонним: увлекался техникой, дизайном, литературой... Конструировал автомобиль, даже подводную лодку мечтал построить, проектировал чудо-дом для нас с мамой. Я был в шоке, потому что тем же самым интересовался сам! Так что с одной стороны, рос без отца, а с другой — он будто всегда был рядом. Помогал.
Ну и конечно, огромная донецкая семья не давала возможности почувствовать себя безотцовщиной. Не представляете, сколько бабушек (двоюродных, троюродных), дедушек, тетей и дядей может быть у одного ребенка! Начну перечислять — сам собьюсь. Я целыми днями после школы разъезжал на любимом велосипеде «Турист» от одних родственников к другим. И отовсюду неслись радостные возгласы «Аленчик приехал!» Мама с папой хотели дать мне такое имя, однако в ЗАГСе строго посоветовали на западный манер ребенка не называть — будут проблемы! Но в семье меня до сих пор называют Аленом.
Главным человеком, взявшим меня под крыло, была прабабушка Маня, самая старшая в нашей большой семье. Ее однокомнатная квартирка в хрущевке стала моим домом и центром всех семейных торжеств. Бабуля была очень набожной и конечно, главным праздником считала Пасху. До сих пор помню запах куличей, которые она пекла по старинным рецептам и угощала всех знакомых и соседей, помню вкус бабушкиных борща, жареной картошечки с котлетками... Она все время пыталась меня накормить.
Марья Никитична прожила невероятно тяжелую жизнь: во время репрессий 1937-го лишилась мужа и братьев, потеряла единственного сына, моего деда, трагически погибшего в 1962-м. Последние годы своей жизни бабушка всецело посвятила мне. Провожала, встречала, возила на море, кормила, ухаживала как за принцем. Когда я стал старше и задерживался где-нибудь с друзьями, могла вечером четыре часа простоять на троллейбусной остановке, чтобы внук один не шел до подъезда в ночи! А ведь я был уже здоровенным лбом. Тогда меня ее навязчивая забота даже злила, а сейчас понимаю: эта безграничная любовь и ласка делали меня сильнее. Зная, что тебя любят, на многое становишься способен. Когда прабабушки Мани не стало, я уже учился на втором курсе, снимался, репетировал и на похороны не смог приехать. До сих пор простить себе этого не могу...
— Так как вы решились поехать в Москву?
— В семнадцать лет в столицу сорвался безрассудно, никого не ставя в известность, в штанах, сшитых мамой на выпускной, с пятью рублями в кармане. Решил поступать в ГИТИС. Кто-то мне сказал, что это лучший театральный вуз на свете, — значит, мне туда!
Что стану артистом, никто не сомневался — кроме меня. Были и другие мечты, другие цели, к семнадцати запутался окончательно. Но казалось, именно в театральном пойму, чем по-настоящему хочу заниматься. Каждый год у нас в школе проводили фестиваль искусств «Золотая роза». Мы все к нему долго готовились, часами репетировали, песни писали, стихи сочиняли. Я играл в разных театральных сценках, кривлялся, всех смешил — мне это очень нравилось. В Донецком политехе тогда была популярная команда КВН, и учителя говорили: «Тебе туда прямой путь!» Но какой такой политех? Меня вообще бросало в старших классах из одной крайности в другую: сомнительные компании, первая выпивка, разборки за углом... Вполне мог покатиться по кривой дорожке. В конце восьмидесятых в Донецке появились первые криминальные группировки — так у нас шла перестройка, в которые легко попадали парни моего возраста и очень трудно оттуда выходили, часто уже вперед ногами. Меня чаша сия тоже не миновала, был шанс крупно влипнуть... Но либо бабушкины молитвы помогли, либо просто вовремя уехал поступать в ГИТИС.
— Как встретила Москва?
— В Москве жили родственники, которые сначала приютили, но быстро «отъютили»: не понравилось, что поздно приходил после беготни по театральным вузам. Ночевал то там, то сям. Умудрился даже пожить несколько дней в гостинице «Мосфильма». Во дворике ГИТИСа меня, сопляка, заметил настоящий режиссер и пригласил на пробы картины «Митина любовь». Все серьезно: три дня кинопроб — в декорациях, костюмах. Я сказал, что приезжий, жить негде — и оказался в чудесном номере, почти как большой артист. В кино меня, правда, не взяли, ведь я ничего не понимал и не умел, но очень нежно со мной расстались: «Ты талантливый мальчик, просто надо поучиться». Пришлось съехать.
Долго ночевал на Павелецком вокзале: он только что открылся после ремонта, чистенько, даже душ имелся, и милиция не сильно гоняла. Когда в ГИТИСе перед главным экзаменом узнали о моем положении, наш будущий куратор курса Заславский, святой человек, поселил в общежитие — на Трифоновку, 45Б, где уже жили на птичьих правах такие же «лишенцы», мои будущие однокурсники и любимые друзья — Дима Прокофьев и Игорь Лебедев.
До сих пор не понимаю, за что меня все-таки взяли. Сейчас вспоминаю себя, семнадцатилетнего болвана: ведь абсолютно не представлял, куда решил поступать! Набирали курсы Леонид Ефимович Хейфец и Андрей Александрович Гончаров — два гения. Мне фамилия Гончарова показалась знакомой и вообще больше понравилась... Вот так и выбрал мастера. Я ведь даже не знал, что он руководитель Театра имени Маяковского, маститый режиссер, практически основатель ГИТИСа! Не видел ни одного его спектакля.
Я вообще в театре был всего дважды, еще в Донецке — оперы и балета (был выгнан за болтовню с девчонками) и драматическом на детской сказке. Там актер посреди спектакля вдруг заорал прямо в зал: «Дети, заткнитесь, дайте артистам спокойно доиграть спектакль!»
Когда впервые увидел Андрея Саныча — в аудиторию вошел красивый статный старик с выкрашенными хной кустистыми бровями, — влюбился с первого взгляда. Гончаров излучал такую мощь, что сразу было понятно: если кто и сможет чему-то меня научить, это он.
Хотя я триумфально попал с прослушиваний прямо на конкурс, минуя все туры, меня могли и не взять. Практически провалил коллоквиум — не знал ни художников, ни писателей, ни деятелей театра. К тому же был самым младшим, а многие уже по второму-третьему разу поступали. Гончарову, как показалось, я приглянулся, но другие преподаватели сомневались. Выручила Наташа Силантьева — ученица Андрея Александровича, помогавшая ему набирать курс. Сейчас она звезда израильского театра «Гешер». Наташа уговорила взять меня вольнослушателем, чтобы не потерялся. Подошла после конкурса, успокоила, объяснила, что через год обязательно зачислят. Но Гончаров сделал это уже осенью, потому что меня чуть не забрали в армию...
Там меня давно дожидались, поскольку довыпендривался в школе. Я никогда не планировал косить, более того, с детства грезил поступить в оренбургское летное училище, ведь там же учился Гагарин! Для меня Юрий Алексеевич был вроде Элвиса Пресли — знал биографию первого космонавта планеты наизусть. В четырнадцать лет пришел с классом на постановку на учет в военкомат и единственный поднял руку на вопрос «Кто хочет связать жизнь с военным делом?» Меня пригласили в кабинет, попросили расписаться — и оказалось, что я автоматом зачислен в училище своей мечты. Без экзаменов и конкурса. Казалось бы, радуйся, а для меня это было как пощечина. Как? Я так готовился к поступлению, а оказался единственным дураком, который хочет стать военным?! В перестройку в вузы, готовящие кадровых офицеров, был страшный недобор, в армию боялись идти. У меня словно глаза открылись — и качнулась береза в другую сторону.