Культура | Персона
«Писательство — это неспособность ни к чему»
О тайнах жизни и тайнах литературы — беседа писателя Сергея Шаргунова с живым классиком — Андреем Битовым
Битов пишет не книгами, не главами, не страницами, не абзацами. Пожалуй, даже не предложениями. Словосочетаниями. Эта литература пьянит, но ее справедливо называют умной. Особый ум, тянущий с донных глубин горчащие тайны. Став старцем, он, кажется, превратился в собственную прозу. Сонный глаз, сонная губа, сонный голос, сонная — то есть по правде-то волшебная — сила словес. …Он мастерит самокрутку: тонкая бумага, рыжеватый табак. Он держит ее с таким видом, словно в ней средоточие его духа, и намерен — за словом слово — писать свою прозу дымом по воздуху.
— Вы не раз рассказывали, что в блокадную зиму, еще не умея читать, на вопрос: «Кем ты будешь?» говорили: «Писателем!» Рано начали писать?
— Я был читателем и учился в процессе чтения. И читатель я был такой замедленный: я читал каждое слово, очень медленно, почти что по складам. Но обязательно всю книгу от начала и до конца. Мне нужен был текст, который меня насыщает. Таким образом происходил отбор той литературы, которая мне внутренне нужна. Так же как бодибилдинг. Определенная тренировка мозгов. Я прочитывал книгу, словно бы переписывая ее.
— А как вы обычно писали?
— Надо было удрать куда-то. Только побег. У меня были такие места. На даче в Токсово, под Ленинградом. Куршская коса, на которой я хорошо работал. Причем условий никаких не нужно, нужно, чтобы ты был один. И никто не мешал. И чтобы никаких соблазнов, никакого алкоголя. Курение, да. Курение и кофе, без них невозможно.
У меня было две теории в юности. Первая — котловая теория. Мне нужен чердак, а внизу все живы, а ты сидишь на котле, наверху. И таких чердаков я помню 3–4 в жизни. Когда я дописывал роман «Преподаватель симметрии», я снимал чердак в отеле, в Швейцарии, мне даже разрешили там курить. Вторая теория — электромагнитная. Пересекаешь пространство, в самолете или поезде. В свое время я летал, чтобы что-то написать. У меня уже в голове было готово то, что я напишу, хотя я этого не видел. То есть образ надевался на то, что я увижу, и, как ни странно, совпадало, не противоречило ничего.
— А что такое писательство?
— Я думаю, что писательство — это просто неспособность ни к чему. Если ты ни к чему не способен, то стань писателем. Вот и все, не считая внутренней жизни и желания понять, кто ты такой и что вокруг происходит. А других способностей у тебя нет. Будешь только всю жизнь завидовать живописцам и музыкантам…
— В 1957-м, когда вы учились в Горном институте, случилось даже сожжение сборника вашего поэтического объединения — один из сюжетов жития писателя Битова…
— Да, это был сборник, ежегодный сборник они выпускали, на стеклографе. Когда меня случайно в это Литобъединение затащили, я даже начал с плагиата, я прочел чужие стихи, не свое, а старшего брата, но был принят. У меня включили два стишка. Но тут были венгерские события (Венгерское восстание 1956 года.— «О»), и сборник был покаран из-за Лидии Гладкой. Она написала стихотворение, которое уплыло по голосам, про венгерские события, какие-то строчки я помню: «Устало ”Аврора“ скрипит на причале. Мертвящие зыби ее укачали». И это было полное преступление, и сборник был сожжен по этой причине. Но Литобъединение продолжалось…
— Интеллигентная семья, блокадная зима, эвакуация. Горный институт, стройбат, снова Горный. Вы были альпинистом, атлетом, культуристом…
— Это я придумал все. У меня никогда ничего коллективного не удавалось. Даже в футбол не умел играть, страдал, может быть, военное детство.
— В каком смысле придумали?
— Однажды увидел парня хорошо развитого, он поймал мой взгляд, ему это польстило, и он (я считаю его своим первым учителем вообще, одним из посланных мне в направленном мне пути) сказал: «Хочешь так?» И сказал одно слово: «Бегай!» Вот и все. Я стал бегать. А потом я добавил к этому атлетическую гимнастику, которую сам выдумал перед зеркалом, с гантелями, смотрел на группу мышц, ничего в этом не понимая. Накачался, и меня стали хватать все тренеры, поскольку я казался гораздо более развитым, чем мои сверстники. А на самом деле я просто бездарен, просто я запасся здоровьем, сам не знаю, для чего. А альпинизм — это в Кабарде. Но потом я все это разменял, но разменивал долго, потому что много было накоплено. Я думаю, что я жив до сих пор благодаря этому. Еще вот Александр Коновалов, великолепный хирург, еще вот благодаря ему. 20 лет он мне подарил. Вот такой запас получился.
Жить надо дольше, я уже прадед, этим и счастлив. Порядочный русский писатель никогда не был прадедом, даже Лев Толстой, а я уже успел. Даже не один порядочный советский писатель, а я все-таки принадлежу этому периоду, не издавал собрания своих сочинений. А я хоть и третий раз, но издаю… Как я ни ленился, как медленно ни жил, но написал свои восемь томов.