«Буржуа всегда знает, где находится “партия порядка”»
«Классовая борьба никогда не прекращается, поэтому я отношу ее к структурному явлению. Она стара, как частная собственность, и впереди у нее лучшие дни», — считает известный французский писатель Франсуа Бегодо
Глобальный экономический кризис, вызванный пандемией, как никогда обнажил проблемы экономического неравенства по всему миру. Только во Франции миллионы людей теряли работу или были вынуждены кое-как сводить концы с концами, в то время как местные миллиардеры сумели увеличить свое состояние за время пандемии еще на 175 миллиардов евро. А это значит, что качественное преодоление нынешнего кризиса потребует более глубинных структурных реформ, главным образом направленных на сглаживание неравенства, чему Владимир Путин посвятил большую часть своей речи в Давосе.
Но кто, помимо элиты, может воспрепятствовать этим глобальным реформам? Франсуа Бегодо, известный французский писатель, литературный критик и актер, считает, что удерживать старый порядок будет и буржуазия. Впервые с присущей ему художественной силой он выдвинул этот тезис во время протестов желтых «жилетов» в книге «История твоей глупости». Эта книга вызвала раздражение у многих видных французских журналистов, которые, по-видимому, узнали себя в созданном на ее страницах портрете «буржуа».
«Эксперт» поговорил с Франсуа Бегодо о том, почему именно буржуазия превратилась в глобального противника борьбы с экономическим неравенством, осталась ли в прошлом классовая борьба и почему люди должны работать меньше.
— Для русской аудитории «буржуазия», которую вы описываете в своей книге «История твоей глупости», на первый взгляд абстрактное понятие. Потому что, собственно, даже само это слово в России сегодня не используют. Поэтому хотелось бы, с одной стороны, узнать, что вы вкладываете в это понятие, а с другой — насколько ваш анализ этого социального явления применим в глобальном масштабе.
— Я считаю, что в данном случае разница между Россией и Францией второстепенна. Дело в том, что во Франции, как и у вас, многие также привыкли делить общество по принципу олигархи — простой народ, все остальные. Но при этом и в России, и во Франции подобный способ разделения общества кажется мне ошибочным, даже вредным. Ведь, по сути, бессознательная цель такого разделения — ликвидация понятия классов. Нам как бы навязывают мысль, что олигархи — это не класс, простой народ — тоже нет.
— То есть на самом деле классовое деление никуда не ушло?
— Да, конечно. Отсюда следует и вторая проблема: растворение в понятии «простой народ» огромной части социальной реальности, устроенной куда сложнее, чем кажется. Скажем, к кому стоит отнести хирурга? К олигархам? Нет. К простому народу? Но тогда выходит, что у него такая же социальная позиция и капитал, что и у медсестры, которая работает в его больнице. Хорошо видно, что такое разделение слепо к конкретной реальности. Поэтому нужны другие категории.
— Какие?
— Тот хирург, который зарабатывает в десятки раз больше, чем медсестра, — из числа тех, кто находится на верхних ступенях социальной лестнице и в этом качестве, конечно, поддерживает сложившийся социальный порядок. Да, он не инвестбанкир, как Макрон, но он сумел солидаризироваться с ним в 2017 году и проголосовать за него с закрытыми глазами, потому что увидел в Макроне гаранта своей экономической безопасности. Иными словами, хирург всегда знает, где находится «партия порядка», и ее поддерживает.
И как в таком случае назвать социальное положение того, кто пользуется сложившимся порядком, не будучи одним из его хозяев? Я не вижу более подходящего слова, чем «буржуа». Тот, кто одновременно извлекает выгоду из распределения существующего богатства и идеологически обосновывает ценности, узаконивающие такое распределение. Прежде всего, конечно, парадигматическую ценность буржуазного порядка — частную собственность.
И далее, учитывая вышеизложенное, можно начать детализировать этот слой. Скажем, социал-демократически настроенный преподаватель — мелкий буржуа, но голосует он примерно так же, как и хирург. Потому что они оба согласны в главных вопросах о человеческом достоинстве, о ценности труда, о собственности, о школьных институтах и о всякой иной модной ерунде, которая касается «ценностей Республики».
Можно также обозначить другую микрогруппу — «суббуржуа». Это люди из среднего класса, которые также придерживаются похожих ценностей и стремятся к буржуазному положению, но при этом не имеют к нему доступа. Год за годом они голосует за «партию порядка». Но когда они осознают, что на самом деле все эти годы были не более чем пролетариями, то вливаются в движения вроде «желтых жилетов».
«Появление буржуазий основано на договоре с фейком»
— Выходит, вы считаете, что классовая борьба так никогда и не прерывалась и эта вражда между эксплуататорами и теми, кого эксплуатируют, никуда не ушла?
— Поймите, классовая борьба — понятие не событийное, а структурное. Классовая борьба — это не когда люди выходят на улицы. Классовая борьба — это постоянное, структурное трение между расходящимися классовыми интересами. Она относится, в частности, к неутихающему стремлению «владеющего» класса сохранить свою собственность.
Это деятельность, направленная на нейтрализацию «невладеющих» классов через их наставление, разделение, через лесть или политическое угнетение. Случается, что «невладеющие» классы вдруг осознают это и сами вступают в активную борьбу. Но сама по себе классовая борьба никогда ее прекращается, почему я и отношу ее к структурному явлению. Поэтому она стара, как частная собственность, и впереди у нее лучшие дни.
— Слушая и читая вас, можно сказать, что ваши рассуждения, безусловно социалистические, почти не попадают в повестку европейских левых, которые всегда немножко ближе к американским либералам.
— На самом деле все проще. Я, прежде всего, делаю вывод из чтения трудов Маркса о том, что использование именно понятия классов плодотворно для работы с социальными проблемами. Я глубоко убежден, что это лучший инструмент восприятия общества, и именно об этом в первую очередь должна идти речь.
При этом такая оптика, конечно, не мешает мне беспокоиться о гендерных или расистских проблемах, которые поднимают, например, американские либералы. Потому что проблемы, которые могут быть частично связаны с классовыми соображениями, также имеют свою специфику, которая должна быть учтена. Например, во Франции богатый черный меньше страдает от социального угнетения, чем бедный белый. Но при этом, когда полицейский использует насилие в отношении черного пролетария, он одновременно угнетает и пролетария, и черного. Но я не считаю, что нужно как-то особенно думать об американских либералах, чтобы чувствовать солидарность с меньшинствами.
Более того, подобная забота о расовой и гендерной дискриминации давно присутствовала в коммунистических или анархистских движениях. Какая партия во Франции впервые выдвигала женщин на выборы, хотя они на тот момент даже не имели активного избирательного права? Коммунистическая партия. Какие политические силы были авангардом антиколониальной борьбы? Социалистические и анархистские силы. В действительности борьба с социальным угнетением всегда порождала размышления и обо всех иных формах угнетения.
Но само мышление либералов, на мой взгляд, излишне… либеральное. Они не рассматривают структурно ни расизм, ни мужское доминирование. Они рассматривают эти проблемы с точки зрения морали, а не политически. Мало найдется американских демократов, кто стал бы говорить, что расовая проблема в США связана с социальной проблемой. Поэтому либералы лишь создают больше путаницы, а не просвещают.
— Но почему ориентация именно на мораль условных либералов в вопросах угнетения кажется вам неверной?
— Допустим, быть левым значит поддерживать угнетаемых в любой ситуации. Но поддерживать их нужно не потому, что они хорошие, порядочные, скромные, а потому, что они подчиненные. Когда вы защищаете рабочих, чей завод и производство будут перенесены в другое место из-за решения акционеров, вы не смотрите на то, расисты ли они, плохо ли разговаривают со своей женой и так далее. Не важно, добрый перед вами пролетарий или злой: его нужно защищать в любом случае. А вот обращать внимание на такие качества — это совершенно буржуазный рефлекс. Буржуазия всегда готова поддержать подчиненного, который проявляет себя добрым, то есть послушным, вежливым и дисциплинированным.
А в остальном я занимаюсь реалистической антропологией, которая не врет себе, но при этом я почти не размышляю над проблемами этого мира с точки зрения оптимизма или пессимизма. Я предпочитаю спинозовскую пару «радость—печаль». Радость — диспозиция, которая примиряется с общим ужасом. И наоборот, печаль — положение, которое, что бы ни говорил тот, кто поражен печалью, не имеет серьезного отношения к общему ужасу.
Мы не из-за оптимизма или пессимизма склоняемся к радикальным мыслям и борьбе, а потому, что мы находим в них свою радость. Но есть еще одна вещь, которая всегда связывает меня с силами анархистско-марксистской эмансипации: способность осознавать реальность, как она есть, и радость, которую мне доставляет присутствие этого открывающегося в этой оптике реализма.
И вот только теперь я могу предложить вам более необычное и более провокационное определение левой политики: это набор теорий и практик, составленных из справедливого осознания реальности, в том числе социальной реальности. В то время как «партия порядка» не любит реальность. Она тратит свое время на фальсификацию, и, разумеется, поиск истины не в ее интересах. В этом суть моей книги о буржуазии: это класс эгоистичный и жестокий, но прежде всего — фальшивый. Он fake, и его появление основано на договоре с фейком.
«Равенство — это ложная концепция»
— В таком случае с чего, по-вашему, стоит начать, чтобы постепенно нивелировать экономическое неравенство и снизить градус и трагичность классовой борьбы?
— Всегда одно и то же: большая часть людей лишена нормальной жизни из-за тотальной работы. Поэтому главная задача — освободить население от гнета труда, который убивает, утомляет, обезоруживает и угнетает его.
Горизонт простой: нужно работать меньше. Значительно меньше. Это означает, что нужны революционные решения и в способе определения стоимости и распределения богатства, и в том, чтобы значительно снизить уровень повседневной активности. Мы должны делать меньше, чтобы жить лучше. Здесь между собой неразрывно связанными оказываются антикапитализм и политическая экология.
— Считаете ли вы, что эволюция общества в целом на данном этапе — это глобальное явление? Или региональные или национальные всплески активности, какие-то ответвления все еще возможны?
— Я всегда держал некоторую дистанцию с философией, потому что считаю ее слишком спекулятивной. Это не мой образ мышления. Мой образ мышления более описательный и повествовательный — отсюда мое пристрастие к литературе. Именно поэтому меня интересует то, что есть. А вот то, что будет, не совсем мое, потому что такой взгляд часто бывает спекулятивен. Однако хорошо известно, что правильное понимание того, что есть, позволяет увидеть некоторые будущие явления.
Например, предвидеть высвобождение авторитарного характера капитализма — это, прежде всего, увидеть его таким, каков он уже сейчас. Нужно просто хорошо использовать свои глаза и уши. Всемирная адаптация к модели китайского капитализма — это не предсказание, это наблюдение. Азиатский капитализм — это уже модель всех капиталистов мира. Обученное, дисциплинированное и потребляющее население — идеально, и китаец — идеальный потребитель.
— В таком случае спрошу иначе. Я знаю, вы часто говорите, что мало путешествуете по миру. В таком случае как вы анализируете глобальные политические, экономические и социальные изменения? К каким инструментам вы, как писатель, прибегаете?
— Это хороший вопрос. С одной стороны, можно ли полагаться на опыт пятнадцатидневного пребывания в той или иной точке мира, чтобы в достаточной степени понимать, что именно в этом месте происходит? Я знаю много людей, которые проводят свое время за границей и никогда не привозят оттуда никакого стоящего знания. С другой стороны, можно никуда и не уезжать и все равно ничего не знать даже о том, что рядом с тобой, в твоей стране. Думаю, девяносто процентов французов сказали бы вам лишь банальности о социальном положении во Франции.
Надо помнить одно: в своей стране каждый чужой. Многие реалии и жизни в «моей стране» мне чужды. Что фермер знает о жизни в окрестностях мегаполисов, и наоборот? Что я, парижский писатель, знаю о жизни упаковщика заказов на складе «Амазона» в Лилле? Поэтому вопрос путешествий становится весьма второстепенным в общем вопросе познания реальности. Мы же ведь обычно даже не стараемся узнать о жизни людей, которые находятся в четырех километрах от нас.
Но лично у меня есть несколько инструментов для исследования. Во-первых, практика документального кино и написание книг с документальным аспектом — для меня это возможность исследовать что-то «на месте». Я, например, написал книгу о медсестре, которую я сопровождал неделю. Другую — о постиндустриальном городе Валансьене. Еще я читаю репортажи, смотрю документальные фильмы, слушаю радио. Эти свидетельства могут касаться алжирских протестов или жизни индийского каменщика, находящегося в командировке в Катаре, или парижского цветовода. Но во всех трех случаях я обнаруживаю чужие мне жизни.
Поэтому есть мои прямые расследования и расследования, так сказать, «по доверенности», о которых я узнаю от других. Но это мой способ наблюдать за реальностью, с помощью этого я пытаюсь понять мир. Конечно, эти наблюдения фрагментарны, поэтому и знание, которое я из них извлекаю, тоже фрагментарно. Но ведь то же можно сказать и о великих путешественниках. Мы все умрем, не зная мира, в котором жили.
— В какой стране, по вашему мнению, если ее можно назвать, в 2021 году ситуация наименее несправедливой?
— Я не могу ответить на этот вопрос, да и нет желания. Более актуальным мне кажется вопрос, что такое эгалитарная политика и желательна ли она. Например, прогрессивный подоходный налог — это эгалитарная политика. Надо посмотреть, какие страны устанавливали его раньше других, а потом страны, где он наиболее прогрессивен. Это был бы пример, показывающий приближение к справедливости.
Кстати, история этого налога во Франции интересна. Она хорошо показывает, что значит «буржуазный блок». На протяжении десятилетий господствующий класс упорно пытался не допустить эту реформу, которую хотели провести социалисты. Они уступали лишь тогда, когда не могли иначе. Именно поэтому я советую: не будем обобщать, а будем изучать конкретные случаи.
Приоткрою тайну (подробнее я расскажу об этом в следующей книге): равенство — это ложная концепция. Это понятие вводит в заблуждение. Важно не равенство, а способность каждого управлять своей жизнью. Поэтому основная проблема не в неравенстве, а в доминировании. Проблема не в том, что есть богатые и менее богатые, проблема в том, что первые черпают свое богатство из пота вторых.
Иными словами, проблема даже не в классах как таковых, а в соотношении между ними. Богач, разбогатевший только благодаря своей работе, чье богатство не приводит другого человека к бедности, для меня не проблема. Обладание кажется мне грустным пристрастием, но, если обладание доставляет ему удовольствие, — на здоровье! Я с удовольствием оставлю его в покое. Беда в том, что он не оставляет в покое бедных.
— Вы однажды сказали, что правых мыслителей мало. Каково ваше отношение к Федору Достоевскому, Николаю Бердяеву, Ивану Ильину, то есть к интеллектуалам, правые концепции которых не касаются экономики?
— Я бы просто сказал, что нет ни буржуазных мыслителей, ни либеральных мыслителей. Почему? Потому что мысль либо радикальна, либо ее нет вовсе. Должно быть насилие, чтобы мысль состоялась. Она не может быть утверждением существующего порядка.
В этом смысле великие либеральные мыслители были только тогда великими, когда либерализм был новой и подрывной идеей. Это, например, наши писатели эпохи Просвещения. Скажем, у Вольтера в восемнадцатом веке была некоторая наглость и колкость. Но теперь мысль Вольтера — это почти официальная мысль французского республиканского режима. Когда мыслитель до такой степени растворим в официальной идеологии, из него уже ничего нельзя извлечь, так что от Вольтера, строго говоря, остается только его стиль.
Сегодня, когда норма воплощает в себе либерализм, стало ясно, что он призван узаконить существующий порядок, поэтому в нем нет мысли. И в этом смысле мыслители, которые стоят на стороне антилиберальных реакционных правых, все еще великие, потому что их мысли уже несовременны.
Это тем более верно, когда их авторы — лихорадочные христиане, как Достоевский. Мой радикальный характер очень хорошо узнает себя в радикальности Бернаноса (Жорж Бернанос — французский писатель, участник Первой мировой войны, ярый противник буржуазного мышления. — «Эксперт») — его я мог бы отметить. Или в радикальности так называемых реакционных мыслителей. Я не разделяю их реакционных предубеждений, но они имеют огромную, благотворную, жизненно важную заслугу: они находятся вне буржуазной вялости.
— Три книги, которые вы посоветовали бы русским, кроме ваших любимых «Записок из подполья»?
— Раз уж речь зашла о великих реакционных мыслителях, хочется упомянуть «Утраченные иллюзии» Бальзака. Еще, если случайным образом выбрать в огромной всемирной библиотеке, — «Книга песка» Борхеса и «Святилище» Фолкнера.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl