Владимир Мединский: «Я бывал министром-рекламщиком и даже министром-сантехником»
Владимир Ростиславович, должность министра культуры Российской Федерации вы занимаете уже пять лет. При таких сроках и в таких должностях люди задумываются о том, какими они хотели бы остаться в истории. Вы задумываетесь?
Я не думаю о месте в истории – я думаю о работе на конкретном порученном мне рабочем месте.
А ведь вы доктор исторических наук...
(Улыбается.) Некоторые оспаривают это.
Но никто не спорит, что вы фанат истории. Какой ваш любимый период?
Поскольку я фанат не просто истории, а еще и военной истории, скажу, что мне интереснее прочих период до Первой мировой. Даже, пожалуй, до Крымской, франко-прусской – то есть до второй половины XIX века. Война, даже справедливая, – это всегда трагедия и смерть. И, увы, это неотъемлемая трагическая сторона нашего несовершенного мира. Но когда в начале ХХ века началось массовое производство пулеметов, война окончательно превратилась в кровавое месиво. Тогда многие испытали шок, в прессе всерьез писали – мол, отныне войнам пришел конец. Дескать, с этого момента в атаку идти бессмысленно: один удачно поставленный пулемет безо всяких полководческих изысков косит батальоны в считаные минуты. Чудовищно, но настоящее пиршество смерти было впереди. Теперь вот можно покрошить неприятеля дронами, вообще не вставая с офисного кресла.
А разве до пулеметов в войне было благородство?
Объясню через очень предметное понятие – холодное оружие. Давно им увлекаюсь, собираю русское длинноклинковое боевое – то, что участвовало в бою, не в параде. Так вот, в определенном смысле это – да, благородное оружие. И оно требует от воина не только мастерства, но именно благородства. С навыками понятно: возьмите в руки меч да попробуйте им помахать хотя бы минут десять. Тут нужны и сила, и выносливость, и ловкость. Ведь напротив, лицом к лицу – не зеркало в фитнес-клубе, не хлипкий хипстер и не оператор беспилотника где-то за горизонтом. Против вас – такой же обученный воин с таким же мечом.
Я уж не говорю о том, что хороший меч в те времена – не штамповка с конвейера, а штучное производство; сделать его – тоже искусство. А доспехи, боевой конь – вообще целое хозяйство. Но это так, лирически-производственное отступление. Это к тому, что воин – профессия, дело жизни. И вот вы со шпагой или саблей – напротив такого же профессионала (никто другой на поле боя не попадет). И в глаза ему смотрите – реальному противнику, человеку, а не какой-то абстрактной толпе на экране монитора. И такая высокая цена схватки, необезличенность врага, – все это принуждало к ответственности на поле боя. И в жизни соответственно – неудобно ведь свою натуру всякий раз менять: мол, по будням-то можно и размазней побыть, а вот на сечу выйду благородным дворянином. Нет, так не бывает. Кирасир с палашом, офицер со шпагой, гусар с саблей – натура цельная. Так и сложилась воинская культура. Саблей не принято размахивать по-пустому. Непреложная истина: «Не доставай из ножен без нужды, не вкладывай в ножны без чести». С клинком в руках все зависит только от тебя – от мастерства, от смелости. А огнестрел делает бой актом удаленным, не требующим многолетней подготовки, вообще обезличенным, массовым и оттого еще более безнравственным.
Поэтому воином мы называем сегодня не любого гопника со стволом в кармане, а того, кто придерживается вот этой вот культуры, которая осталась от человека с мечом. Оттуда идут понятия «воинская честь», «воинская доблесть». И отчасти именно кодекс воинского благородства заложен в основы консерватизма, того, что мы называем многовековыми традиционными ценностями.
Про вашу работу. Руководящий пост – как правило, история про то, как заставить что-то приносить прибыль. Мне кажется, вы больше, чем кто-либо другой, сталкиваетесь с проблемой под названием «Искусство должно зарабатывать». Это так?
Искусство в первую очередь должно просвещать человека, помогать ему чувствовать и осмыслять. Для этого оно должно быть востребованным, то есть эффективным в широком смысле слова. И деньги в искусстве (да и вообще в жизни, даже в экономике как таковой) не конечная ценность и не цель вообще, а объективный критерий такой эффективности. KPI (ключевые показатели эффективности. – Прим. SNC) в нашем случае – лишь производная от количества посетителей, зрителей, читателей, слушателей. Если вы работаете хорошо, у вас интересно, к вам ходят люди и платят за билет, буклет, экскурсию, обед в вашем кафе – тогда вы получаете большой дополнительный бюджет плюсом к дотации от государства. Я делаю ставку на гармоничное сотрудничество художника, музейщика и эффективного профессионала, эффективного менеджера культурной отрасли. Бывает, это один и тот же человек (как, например, Шахназаров, Гергиев или Трегулова), бывает, два разных. И вопрос личностных оценок: нравится или не нравится человек – не принципиальный. Если он эффективен – это не имеет значения. Бывает и наоборот: восторгаюсь чьим-то творчеством, но если в театре – финансовая катастрофа, приходится принимать кадровые решения.
Какими решениями вы гордитесь больше всего? Допустим, если говорить о музеях – раз уж мы в кабинете директора Музея архитектуры.
Оценку должны давать люди. Когда музей развивается, посещаемость растет, если там проводятся интересные мероприятия и восстанавливаются имущественные комплексы, значит, наши кадровые решения были правильными. Если становится хуже – значит, мы допустили ошибку. Вчера, например, проводил большое совещание в таком малозаметном театральном Музее Бахрушина, знаете его?