Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Софья Володчинская: «Это чудо, которое случилось со мной больше года назад, продолжается до сих пор»
Софью Володчинскую зритель запомнил и полюбил после яркой роли в сериале «Топи». Сейчас ее можно увидеть в нашумевшей «Комбинации». Но если вы хотите оценить игру актрисы на сцене, то такой шанс представляется в театре «Арлекиниада», где сегодня Софья предстает в очень любопытной роли…
«Извините, конечно, но с вашей внешностью... Сами понимаете...» — раньше часто слышала я на пробах. Конечно, я все понимала. Еще с детства.
Я росла нескладным и очень несимпатичным ребенком. Когда меня привезли из роддома и развернули одеяльце, папа пришел в ужас. Мало того что я была похожа на лысеющего Адриано Челентано — это папа еще мог как-то принять, все же дети с возрастом меняются, но вот большой нос... Шнобель у него самого был добротный, еврейский. И папа очень боялся, что по наследству мне достанется такой же. До трех месяцев он подходил ко мне с линейкой, делал замеры и грустно вздыхал: «Еще на миллиметр!»
Гигантский нос, гигантские уши, огромные зубы, две жиденькие косички, пластинка на зубах, очки — я, кажется, собрала весь набор гадкого утенка. Была очень некрасивой, особенно на фоне сестры. Когда я родилась, Эмме было полтора года. И уже тогда она была настоящая принцесса: большие глазки, курносый носик, губки бантиком, щечки... Ну просто прелесть, а не девочка — копия мамы. А она — женщина красоты невероятной. Живи мама в Америке, могла бы стать одной из топ-моделей. Папа, когда впервые ее увидел в московском ресторане, был сражен. И даже не посмотрел на то, что в тот вечер она была на свидании с другим. Папа, уже тогда известный музыкант Александр Володчинский, подсел к ним за столик и тут же вытеснил конкурента. Он умел обаять и был чертовски умен.
Свою жизнь папа рассказывал, как тот анекдот про Фимочку и скрипочку, что пошел в народ из минской резервации для евреев (в таком еврейском местечке вырос и он сам).
В Советском Союзе еще долго после войны бытовал антисемитизм. Учиться, где захочется, дети еврейских семей не могли. Путей для них было только два — либо в медицинский, либо в музыкальное училище. Папа рассказывал, что в их дворе из каждого окна слышалось страшное пиликанье — кто скрипку мучил, кто виолончель. Но моя смышленая бабуля рассудила так: играть нужно на таком инструменте, которого ни у кого нет. И отдала папу на контрабас. Каждый день эта хрупкая женщина таскала на себе гигантский инструмент до училища, чтобы сын занимался.
Папа безумно кайфовал от музыки. В шестидесятых в Минске он создал свой джазбэнд — в ресторане «Каменный цветок» они играли подпольный советский джаз. У папы всегда была удивительная способность притягивать к себе людей. В том самом ресторане познакомился с Леонидом Каневским. Слово за слово — и вот он уже подбивает папу поехать в Москву: «Ну что тебе здесь делать!»
Так благодаря Каневскому папа оказался в столице. Дядя Леня до сих пор часть нашей семьи. С папой они постоянно попадали в какие-то смешные ситуации. Однажды ехали куда-то на машине и то ли скорость превысили, то ли знак не заметили. В общем, их остановила полиция.
— Алик, я разберусь! — сказал дядя Леня и вышел из машины.
Он уже был знаменитостью, и его везде узнавали. Как не воспользоваться?
— Это вы?! — восторженно спросил гаишник и стал рассыпаться перед дядей Леней в дифирамбах. Говорил, какой он потрясающий артист, как ему понравились его работы и все такое. А на прощанье пожелал доброго пути, обратившись к дяде Лене по фамилии... другого актера.
В нашей квартире на набережной Тараса Шевченко постоянно собирались творческие тусовки. Одним из самых близких друзей моего папы был режиссер Сергей Соловьев. Очень душевный, вдохновлявший меня человек. С ним было легко, по-простому...
Однажды на папин юбилей кто-то привез самогон, который пьешь как компотик, а потом встать не можешь. Мы с Соловьевым как-то хорошо к нему приложились. И вот всем наливают еще по одной, Сергей Александрович рассказывает историю, как созванивался на днях с одним большим режиссером. И тот, страшно злой, жаловался Соловьеву, как один молодой критик разнес в пух и прах его новое кино.
— Да что они вообще понимают?! Если тебе нет 70 лет, иди... — распылялись гости.
Мы с Соловьевым за эту фразу так зацепились, что потом каждого вновь пришедшего к папе гостя спрашивали:
— Друзья мои, вам есть семьдесят? — начинал Сергей Александрович.
— Тогда идите... — продолжала я.
Часто в гостях у нас бывал Станислав Сергеевич Говорухин, а на нашей кухне с папой играл в преферанс Иосиф Кобзон. Везде были свои люди, но я ни разу не воспользовалась этими связями. Папа учил быть независимой.
Жили мы хорошо. В девяностые папа стал совладельцем казино, которое находилось в подвале гостиницы «Националь». Там собирались все — от звезд до жестких бандюганов. Помню, на мой день рождения один из них сунул мне в руки черный пакет. А там — пачки баксов! Папа, конечно, сразу же «подарок» у меня забрал. Так же, как и тысячу долларов, которую я в семь лет выиграла в покер. Не знаю, может, считал, что такие деньги счастья не принесут...
С личным счастьем женщинам в нашем роду — именно по материнской линии — не везло, притом что начиналось все как в сказке. Мой дед, мамин папа, обожал бабушку до потери пульса. Умолял выйти замуж, родить ему ребенка, переехать с ним изо Львова в Москву — такая была любовь. Но как только она на это все согласилась, вдруг охладел, сказал: «На меня можешь не рассчитывать!» Он стал гулять по другим женщинам, а бабушка осталась жить одна в московской коммуналке — деревянном покосившемся бараке с клопами. Комнатка была маленькой — всего 11 метров, а дом неотапливаемым, и маленькой мама часто болела. Бабушка много работала и сама подняла семью. Деда она так и не простила, но и замуж за другого тоже не пошла.
Я у бабушки допрашивала:
— Как так вообще могло случиться, что в один момент? Неужели ты раньше ничего не замечала?
— Ничего. Только мать его залюбливала, говорила, что ее сын самый лучший, самый невероятный, восхитительный мужчина, — вспоминала бабушка.
Моя мама тоже не смогла стать счастливой в браке. После той встречи моих родителей в ресторане они быстро сошлись, несмотря на большую разницу в возрасте. Двадцать семь лет — все же огромная пропасть, которая обязательно даст о себе знать. Но это потом, а пока...
Через несколько месяцев после моего рождения папа снял квартиру в Новогорске, чтобы мы с сестрой жили на природе, не среди городских камней. А сам стал, что называется, «командировочным мужем» — приезжал к нам по выходным. А иногда — мы к нему.
У папы было очень консервативное понимание семьи. Он вырос в такой среде, где жена занималась бытом и детьми, а муж работал. Мама же хотела самореализации — у нее было два образования, переводчика и архитектора, и ни по одному из них она не работала ни дня. А вместо этого — дом и три дочери: Эмма, я и Саша, с которой у нас шесть лет разницы. И каждая — прима!
Свое детство я помню обрывками. В основном по рассказам бабушки. Она говорила, что с самого рождения у меня было всего два режима существования. Я либо проваливалась в свои фантазии и сидела неподвижно, что, естественно, пугало моих родителей: одно время даже думали, что у меня аутизм. Либо была гиперактивной и безумно экстравертной — на детской площадке кидалась ко всем детям, предлагая им свою дружбу.
Меня пробовали отдать в детский сад — я проходила туда две недели и два дня. Когда приводили, была в заторможенном состоянии, а потом переключался тумблер и я начинала орать, отказывалась заходить в группу, выливала борщ на воспитательницу.
С кружками тоже не клеилось. Есть смешная фотография, где я стою на гимнастике. Все девочки в ряд: нога вверх, руки в стороны — в ласточке красивой замерли. А я стою тоже с запрокинутой ногой и не понимаю, что я делаю не так. Больше на гимнастику не ходила. Пробовали меня отдать на балет. При мне одной девочке преподавательница ногу к уху подняла. Девчонка та стоит, улыбается, а по лицу ее слезы текут. «Больше сюда не приду!» — отрезала я. Мне вообще не нравился любой формат, где говорили, что и как мне нужно делать. Сейчас я, конечно, жалею, что с детства у меня никаких навыков нет. Но сложилось как сложилось.
А наша семья между тем катилась под откос. Из-за нереализованности и той жизни, которую мама совсем другой себе рисовала, она начала сильно пить. С папой у них часто доходило до скандалов, драк и битья посуды. Мне было девять, когда они развелись. Через год, не выдержав, я сбежала жить к папе. А еще через четыре мама перестала для меня существовать.
Я не помню, что она сказала в нашем последнем телефонном разговоре, но именно тогда у меня внутри что-то щелкнуло. Я поняла: она не изменится никогда. У психики есть такой механизм — забывать все травмирующее. С мамой произошло то же самое: я ее забыла. А мои друзья стали думать, что она умерла. Я не переубеждала, для меня это действительно было так.
Она звонила отцу среди ночи, плакала, могла оскорблять — папа все выслушивал и ни разу не положил трубку. Он был единственным, кто продолжал с ней общаться до самой своей смерти.
Мама однажды тоже чуть не умерла. После развода с отцом она переехала в Лондон, где вышла замуж за англичанина — такого же лютого алкоголика. Он пропил все, что у нее было, и в итоге бросил. Спасли ее мои сестры. Младшая, Саша, была еще совсем маленькая и не помнит всех ужасов, которые творила мама. Но связь у них всегда была особая — на ментальном уровне.
«Поехали к маме. Очень нужно», — ни с того ни с сего вдруг начала просить Саша, как только они с Эммой оказались в Лондоне.
