Елена Лядова: «Дом — не дом, если там холодно и нет любви»
«Было страшно, когда зашурупливали окна в самолете и я понимала, что нет возможности выбраться оттуда самостоятельно. Крыло горит, я на высоте, а вся группа — внизу, и если что-то пойдет не так, ты там одна»
Елена, 18 января на экраны выходит долгожданный фильм «Воздух» Алексея Германа-младшего. Это уже вторая ваша совместная картина. Вы сразу согласились?
— Конечно, иначе и быть не могло. Тут все сошлось: авторское кино, режиссер Герман и тема. Нестандартная история о Великой Отечественной войне, главные героини которой — женщины. Мы привыкли видеть героев-мужчин в военных драмах, а здесь женская эскадрилья, судьбы девочек.
Именно в этом материале легко сконъюнктурить, проспекулировать, выжать слезу — тонкое нежное создание страдает, погибает. Тут все зависит именно от инструмента и взгляда художника — режиссера, который это делает. Когда я входила в эту историю, понимала, что там не будет и тени спекуляции на чувствах. По сути, это документальная констатация, причем с неким авторским отстранением, позволяющим зрителю принять решение, как относиться к героям и событиям.
— При этом фильм не основан на исторических событиях.
— Многое вымышленное, это так. Но манера съемок у Алексея Алексеевича, киноязык, который он и изобрел, дает ощущение объективности.
Он в кино точно не за фэнтези, у него своя вселенная, в которую он погружает героев. У Германа какие-то особые фильмы, они могут совсем не нравиться зрителям, потому что публика хочет какой-то более внятной вязи повествования, но именно «Воздуху» подходит присутствующая там нечеткость и дымка.
— Это правда, что самолеты на площадке были настоящие, не нарисованные?
— Да. Алексей Алексеевич изначально не хотел прибегать к компьютерной графике. «Яков» и «мессеров» в России нет, их искали по всему миру. А те, которые нашли, не могли взять из-за ковида и закрытых границ. Ну и поэтому самолеты пришлось строить. У нас было 12 воссозданных Як-1Б! Важно было сохранить историческую аутентичность.
Для Алексея Алексеевича и его супруги, художника-постановщика и художника по костюмам Елены Окопной, это невероятно важно. Елена настолько погружена в этот предметный мир, что я даже не знаю, кто был главнее в создании атмосферы «Воздуха».
— Почему так долго снимали картину? Вы года три назад в интервью мне на вопрос, какие планы, ответили: «Гонять аэропланы...»
— Да, точно. Какие планы? Гонять аэропланы! (Смеется.) Снимать «Воздух» нам мешала стихия, и в прямом, и в переносном смысле. Подвела погода: Финский залив, который должен быть застывшим, не застывал, льда не было. Стихия над нами издевалась, и очень многое в картине снято вопреки. Представьте, мы стоим на Финском заливе, вода прибывает очень быстро, во время прилива приходится буквально под мышки хватать технику, собирать палатки и убегать на большой берег по лагам, которые затапливает водой.
Дули сильные ветра, часть самолетов разрушилась, их клеили, восстанавливали, и из-за этого случались бесконечные остановки.
Потом нас всех одарила своим присутствием пандемия, картина была остановлена, запретили собираться группам больше определенного количества.
— Все только и говорят о том, что Герман использовал какое-то техническое ноу-хау, мол, никто прежде так, как он, не снимал полеты и воздушные бои — без «зеленки», на фоне огромного LED-экрана размером с четырехэтажный дом.
— Были установлены 9-метровые подъемные краны, к ним крепились самолеты, чтобы снимать крупные планы сцен воздушных боев. И эти самолеты, в которых мы находились, вертели и крутили, и они горели — это все не компьютерная графика.
— Звучит пугающе. Что вам давалось сложнее всего?
— Когда зашурупливали окна в самолете и я понимала, что нет возможности выбраться оттуда самостоятельно. Крыло горит, ты на высоте, а все техники, помощники, вообще вся группа находится внизу, и если что-то пойдет не так, ты там одна. Всем девочкам было страшно. Самолет вертят с большой скоростью, у него реально горит крыло, все вокруг шипит, в лицо льют масло, сыпется стекло. Я никогда не участвовала в подобного рода съемках.
— Что вы ощущали, когда спускались на землю?
— Что больше не хочу такие трюки повторять. Но если говорили: нужен еще дубль — приходилось снова делать. Работа такая.
— Алексей Герман посвятил «Воздух» своим родным, которые прошли войну, а кому вы лично его посвящаете?
— Всем людям, которые участвовали в войне, всем мужчинам и женщинам, которые пережили потерю близких. Мне все это так понятно и близко, что я не могу делить на своих родственников и не своих. Это страшная трагедия для нашей страны, никто мимо нее не прошел. Каждый двор терял мужчин. Но женщины тоже принимали участие в Великой Отечественной войне. Довольно долго это была запретная тема. Считать героями и приглашать на праздники Победы их стали гораздо позже. Поначалу, если верить истории, их несправедливо забыли и не было принято говорить о том, что у нас женщины воевали наравне с мужчинами, управляли танками, самолетами, были снайперами, партизанами, а не только сестрами милосердия и врачами.
Во мне отозвался сценарий Алексея Германа, эта история про простых девочек, которые пошли на фронт за свою родину, за своих отцов, матерей, братьев, потому что выбора никакого жизнь не предоставила.
— Хотелось бы влюбляться и целоваться, но...
— Хотелось бы влюбляться и целоваться, но это все на потом оставлено. И многие из них пожертвовали своими жизнями, потому что по-другому было просто нельзя.
— Как принимали картину на Международном кинофестивале в Токио?
— Группу тепло приветствовали, а после показа с пристрастием задавали вопросы Алексею Алексеевичу и Елене Окопной. Вообще, японские зрители удивительно деликатны, тихи, скромны, возможно даже слишком, в проявлении своих чувств, мы все-таки ментально более открытая нация. Но было очень трогательно, что они распечатали фотографии из каких-то наших предыдущих картин — у меня из «Левиафана», у Аглаи из «Льда» — и просили подписать.
— Вы долго там были?
— Десять дней. Для Японии это ни о чем. Только к концу поездки я начала приходить в себя, в чем-то ориентироваться — а тут уже и улетать обратно надо. Мы только стали хоть как-то разбираться в элементарных вещах — где там пить и есть. И не потому что мы такие потеряшки и ничего не соображаем, а потому что там все не как у нас, везде строгие правила. Просто так в кафе не придешь — тебя не посадят. Нужно записываться заранее, желательно найти японца, чтобы он мог помочь забронировать место. В 10 вечера закрывается любой общепит, в 10.15 они врубают свет, сигнализируя, что вам пора на выход.
У них правила определенные, они живут по ним. Ты приходишь, видишь свободные места и просишь:
— Ой, у вас там целых три стола пустых, пустите нас на полчаса.
В ответ слышишь:
— Нет.
Это у них не работает. Если вы не бронировали заранее, вас не посадят.
— А можно, мы еще десять минут посидим?
— Нет.
— Да мы же еще не доели!
— Нет.
Самое ужасное для меня в Японии, что там правила существуют ради правил. Это превыше всего.
— Превыше человека?
— Превыше человека. Это нас ломает. В России тоже все непросто, но ощущение, что мы все-таки живем по человеческим законам и они выстроены именно для людей. А там я подчиняюсь некоему мегаполису, некоему духу не пойми кого и не пойми чего. Они считают, что, если все сложить по ячейкам, страна будет процветать.
— Вы были только в Токио?