Портретная галерея Дмитрия Быкова
Владимир Высоцкий
За что страна продолжает так страстно любить Высоцкого, неясно, любой ответ на этот вопрос оборачивается не только пошлостью, но и подменой, а между тем без этого ответа мы так и продолжаем плохо понимать себя. Высоцкий задел нечто очень важное, но, боюсь, сегодня спорить об этом бессмысленно уже потому, что любила его другая страна — гораздо более сложная. Высоцкий — последыш шестидесятых, дитя семидесятых, поэт того же поколения (и типа), что и Бродский, Кузнецов, Кушнер, Чухонцев. Он представитель и носитель той сложности, а сегодня мы любим не его, а свое воспоминание о себе тогдашних. Эта эмоция, кстати, — тоже очень «высоцкая», одна из его ключевых тем: вот, мы были... и кем стали... но когда-нибудь еще непременно будем!
Высоцкий был любим, конечно, не за то, что всех объединял, — тогда многое объединяло всех, в дополнительных скрепах страна не нуждалась, — и не за то, что льстил слушателям, сочиняя для них нечто заумное и неудобопонятное: нет, он был как раз понятен, хотя отнюдь не прост. Пиаровских и маркетинговых стратегий тогда не было, и нравился он потому, что писал хорошие песни, и только. В Советском Союзе у людей был вкус, хотя его не только воспитывали классикой, но и портили идеологической попсой; в Советском Союзе не то чтобы безупречно отличали добро от зла (Родина, в частности, всегда была права), но хороший продукт от плохого отличить могли. И вот Высоцкий — что в театре, что в кино, где у него не было проходных ролей, что в авторской песне, где у него практически не было провалов на все четыреста сохранившихся песен, — бесперебойно делал качественные вещи. И ни одного концерта, на котором он бы спел вполсилы, — тоже не было: если не мог работать на обычном своем уровне, он этот концерт честно отменял. Не надо также думать, что он брал исключительно темпераментом, знаменитыми растянутыми согласными, не только рокочущим ррр, но и звенящими, мычащими ннн и ммм: у него были вещи тихие, подчеркнуто интимные, рассчитанные на сотворчество аудитории, на ее способность предсказывать концовки — и обманываться, и обдумывать эту обманку; вообще большая часть песен Высоцкого рассчитана как раз на тихое уважительное исполнение, без всякого надрыва (которым так злоупотребляли все его подражатели): обычное его исполнение — на домашних концертах, где он рычал сравнительно редко, — впечатляет даже больше эстрадного. Он был прекрасным мелодистом, но сильнее всего были его стихи, баллады; и сильнее всего в этих балладах — сюжет.
Высоцкий бесперебойно делал качественные вещи
2.
Большинство текстов Высоцкого строится по схеме, которую мне когда-то в качестве основной сценарной конструкции объяснял Валерий Залотуха, царство ему небесное: так — сяк — и еще вот так. «Повернуть и докрутить». Впрочем, еще Генри Джеймс объяснил, что все дело в повороте винта.
Вот не самая известная, но одна из лучших его песен, сохранившаяся вообще в единственной записи, что не мешает ей быть исполняемой (в умных студенческих компаниях, а не в застольях, конечно). Цитировать ее долго, она большая; в общих чертах сюжет сводится к тому, что герою подарили белую слониху, красивую и музыкальную, и они отлично с ней уживались, но внезапно эта идиллия кончилась, потому что таинственный белый слон «встретил стадо белое слоновье». Вот что важно: не другого белого слона, а именно — свое стадо, свою категорию; и в этой массе растворился. Если бы белая слониха нашла белого слона — это было бы нормально, ничего особенного: грустно, положим, но с кем этого не бывало? Но она нашла, вот в чем ужас, другое стадо. Это немного напоминает судьбу Бродского, сказавшего после эмиграции в Америку, что изменить гарему можно только с другим гаремом.
Я не хочу сказать, что это песня об эмиграции (хотя о ней достаточно много написано авторских сочинений, иногда прозрачно зашифрованных, как «Серая шейка» Вероники Долиной). Можно в принципе и так ее прочесть. Но вообще-то самый трагический разрыв — это не тогда, когда от тебя уходят к другому, а тогда, когда уходят к другим.
Но этот сюжет у Высоцкого и еще раз докручен — потому что главному герою в утешение присылают другого слона, из слоновьей кости. Этот слон не требует ни внимания, ни понимания — он только приносит счастье, что от слона и требуется. Это отчасти сродни истории про Курочку Рябу, самой откровенной в чем-то русской сказке: если вы не умеете обращаться с золотыми яйцами, окей, я снесу вам новое яичко, но не золотое, а простое. Если ты не сумел удержать белого слона, вот тебе слон из слоновой кости, сравнительно небольшой, и он принесет тебе небольшое счастье, как раз тебе по руке.
Или вот история про козла отпущения, тоже очень неочевидная песенка, которая гораздо шире любых социальных аллегорий. Кто такой козел отпущения? Тот, кто нужней всех хищников: тот, кто всегда виноват. И в обществе, которое занято исключительно поиском виновников, этот необходимый всем козел рано или поздно станет главным — это и есть основа советской отрицательной селекции. Здесь выживает только необходимый, незаменимый, но незаменим тут не тот, кто всех умней или даже приспособленней, а тот, на кого всегда можно свалить. И возвышение этого козла, который рычит теперь по-медвежьему, мы все уже неоднократно наблюдали. Причем доворот здесь заключается именно в том, что козел из смиренного и, в общем, безобидного, успевает превратиться в абсолютного диктатора — а почему? А потому, что в этой системе других ролей нет: или ты козел отпущения, или диктатор. Причем диктатор из козла получается ужасный — не волк, а гораздо хуже: «по-волчьи взвыл и рычит теперь помедвежьему».