Фридрих великий
Как забытый немецкий романтик стал современным художником
5 сентября исполняется 250 лет со дня рождения Каспара Давида Фридриха (1774–1840). Немецкого романтика чествуют по всему миру, юбилейные выставки начались в прошлом году и растянутся на будущий, когда первую американскую ретроспективу художника откроет Метрополитен. Нью-йоркская ретроспектива станет финалом, но все же не центральным событием в праздничной программе — главные выставки приготовили в четырех городах, где хранятся самые большие фридриховские собрания. Гамбург, Берлин, Дрезден, Петербург — в сущности, это география «немецкого мира» XIX века, века, в котором Фридрих был и признан, и позабыт еще при жизни. Однако на протяжении XX столетия он из третьестепенного дрезденского пейзажиста постепенно превратился в основоположника немецкого романтизма и величайшего гения человечества, чьи картины стали иконами масскульта и разошлись на цитаты, как «Поцелуи» Климта и «Крики» Мунка. Анна Толстова рассказывает, как, пройдя сквозь воду, огонь и медные трубы, Фридрих тоже сделался художником-модернистом — усилиями авангардистов и консерваторов, патриотов и космополитов, нацистов и антифашистов.
Сквозь огонь
Помимо выставок к юбилею подоспела книга Флориана Иллиеса «Волшебство тишины. Путешествие Каспара Давида Фридриха сквозь времена». Возможно, лучший из современных немецких эссеистов, Уолтер Патер наших дней, Иллиес разворачивает рассказ о жизни и живописи художника как пестрый ковер, сотканный из четырех стихий: огонь, вода, земля, воздух. И неслучайно начинает повествование со стихии огня.
6 июня 1931 года сгорел Стеклянный дворец в Мюнхене. Гигантский выставочный комплекс из стекла и чугуна сгорел дотла, в огне погибло более трех тысяч произведений искусства — Германия, еще не подозревающая, какие катастрофические разрушения ей предстоят в скором времени, оплакивала гибель национального достояния, сравнимую разве что с потерями времен Тридцатилетней войны; все газеты страны разразились скорбными элегиями. Самым ценным из того, что уничтожил пожар, была выставка, открывшаяся пятью днями ранее и называвшаяся «Произведения немецких романтиков от Каспара Давида Фридриха до Морица фон Швинда». Выставка состояла почти исключительно из шедевров, свезенных со всей Германии и Австрии: назарейцы, Карл Фридрих Шинкель, Филипп Отто Рунге. Полнее всего в экспозиции был представлен Фридрих — девятью полотнами. Лес корабельных мачт в гавани Грайфсвальда, родного города Фридриха; жена и дочь художника у окна в вечерний час, сквозь листву проступает бесконечность небесной дали; дама на берегу моря машет белым платочком вслед белому парусу; собиратель валежника бредет по сжатому полю щемящей грусти — трудно сказать, чего жальче. Жаль всего и всех, особенно Рунге, потерявшего одну из своих лучших картин, автопортрет с женой и братом («Мы втроем»).
Это был не первый пожар в посмертной жизни Фридриха. 10 октября 1901 года сгорел его родной дом в Грайфсвальде, точнее — выгорел наполовину дом с мыловарней, где жил внучатый племянник художника, унаследовавший семейный бизнес. Тогда в огне погибло много картин, пусть и не столь прекрасных, как сгоревшие в Мюнхене. Местная газета написала о происшествии — ни о каких национальных трагедиях речи не шло. Фридрих был плохо известен, в музеях его работы практически не выставлялись. Один только Альфред Лихтварк, первый директор гамбургского Кунстхалле, активно пополнявший музейную коллекцию и понимавший, кто такой Фридрих, пришел в ужас, когда — спустя год — узнал о пожаре.
Даты обоих пожаров полезно держать в уме: за тридцать лет Фридрих, бывший ничем, стал германским всем — неслучайно его имя было вынесено в название мюнхенской выставки. Мюнхенский пожар воспримут в символическом ключе. Вскоре романтизм с Фридрихом во главе будет апроприирован нацистской пропагандой в качестве сущностного элемента германского культурного кода. На месте сгоревшего Стеклянного дворца построят Дом немецкого искусства — он откроется 18 июля 1937 года первой Большой немецкой художественной выставкой, Гитлер в приветственной речи скажет, как трагично, что романтикам было суждено погибнуть в огне, а работы современных «фабрикантов от искусства» целы и невредимы (имелась в виду выставка «Дегенеративное искусство», сделанная в пандан и противовес к Большой немецкой). Романтикам предстояло сгореть в огне арийской идеологии и возродиться из пепла, словно феникс. Впрочем, несколько картин Фридриха сгорят — будут уничтожены или исчезнут без следа — под конец Второй мировой отнюдь не фигурально.
Сквозь медные трубы
Великий сын Германии родился в Швеции, а учился в Дании. Грайфсвальд, родина Фридриха, был одним из крупных городов Шведской Померании, части немецких земель, которые с 1648-го по 1815 год — от Вестфальского мира до Венского конгресса — подчинялись шведской короне. И конечно, выбор Датской королевской академии художеств напрашивался сам собой: Померания, Мекленбург, Шлезвиг, Гольштиния, Дания — все это было одно культурное пространство; Рунге, тоже родом из Шведской Померании, чуть позднее тоже поедет учиться в Копенгаген. Но зато великий сын Германии никогда не бывал в Италии: принципиально, вопреки всем тогдашним модам, академическим и романтическим, мог поехать, но не ездил, предпочел Флоренцию на Эльбе, обосновавшись в Дрездене вскоре по выходе из Копенгагенской академии, порицал своих друзей и коллег за «итальянщину» в пейзаже, и назарейцы, окопавшиеся в Риме, были его стратегическими противниками.
Фридрих путешествовал исключительно по Германии: Саксония, Северная Богемия, Судеты, Тюрингия, Гарц и Померания с Рюгеном — он нередко навещал отчий дом, его тянуло на балтийский берег. Однако великим путешественником его не назовешь — так, например, он никогда не видал немецких Альп, а краса и гордость Баварии гора Вацманн написана им по рисунку ученика. И разумеется, он не ездил писать этюды к «Ледяному морю» (1823–1824) на Северный Ледовитый океан, хотя с интересом следил за арктическими экспедициям: этюды были написаны на берегах Эльбы, которая полностью замерзла суровой зимой 1820–1821 годов. Тем не менее на картинах Фридриха родные просторы, с южных гор до северных морей, представлены в большом разнообразии, как будто бы пейзажист счел своей миссией собирание немецких земель в этакий живописный Германский союз. Пронзительность закатов на балтийско-поморском побережье, эпическое величие саксонско-тюрингских лесов, удивительная широта эльбской поймы — в каждом мотиве ощущается нечто специфически и уникально немецкое, это не какие-то универсальные и абстрактные берега, ельники и низины, это именно немецкая земля, немецкая почва.