Фрагменты Врубеля
Путеводитель по самой большой выставке художника за последние 65 лет и тому, чего на ней нет
В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка Михаила Врубеля (1856–1910), сделанная кураторами Ириной Шумановой и Аркадием Ипполитовым без повода вроде какой-нибудь круглой даты — из чистой любви к художнику. Это самая большая выставка Врубеля со времен юбилейной, устроенной в 1956 году, к 100-летию со дня рождения, в Москве, Ленинграде и Киеве. Несмотря на то что здесь впервые демонстрируют некоторые произведения, в частности — рисунки, сделанные в психиатрических лечебницах, и впервые собраны вместе целые циклы, например «Жемчужина», ничего нового к всероссийскому культу Врубеля и врубелевским мифам эта выставка, в сущности, не прибавляет.
Врубель и кристаллы
Архитектура первого и главного зала выставки, сделанная Сергеем Чобаном под явным влиянием Даниэля Либескинда и его концептуального лабиринта на «Мечтах о свободе. Романтизме в России и Германии», построена на мотиве кристалла: стены кристаллических в плане компартиментов прогрызены кристаллическими дверями и окнами. Кристалл — краеугольный камень врубелевского мифа, где художник предстает отцом русского и даже мирового модернизма. Последнее — на совести Сергея Судейкина, утверждавшего, будто на дягилевской выставке «Два века русской живописи и скульптуры», показанной на Осеннем салоне в Париже в 1906 году, был замечен сам Пабло Пикассо — испанец якобы часами простаивал в Гран-Пале у картин Врубеля, все никак не мог насмотреться на кристаллические формы, а потом взял да и изобрел кубизм. «За много лет до кубистов Врубель обращался с формой не менее самовластно, чем они»,— судя по пассажу из «Силуэтов русских художников» Сергея Маковского, к началу 1920-х «кубистическое» первенство Врубеля стало уже общим местом. Впрочем, и Николай Тарабукин, возглавлявший в конце 1920-х группу по изучению творчества Врубеля в легендарной ГАХН, Государственной академии художественный наук, тоже доказывал, что Врубель предвосхитил весь мировой авангард. Хотя бы потому, что Врубелю принадлежит первый в истории искусства коллаж: папироска в руках художника на пастельно-угольном «Автопортрете», датирующемся 1904–1906 годами и сделанном, видимо, в клинике доктора Усольцева, представляет собой полоску бумаги, наклеенную поверх рисунка.
Основания для того, чтобы провозгласить Врубеля родоначальником модернизма в отечественном искусстве, более существенны: он действительно представляется едва ли не первым русским художником, в чьем творчестве вопрос художественной формы сделался центральным. Самодовлеющая форма, торжествуя над литературностью сюжета, разрастается угловатыми гроздьями кристаллов в зарослях сирени, демонических и серафических крылах, оборках лебединых платьев, лепестках хризантем и роз. С вопросами формы связан и самый большой скандал в художнической биографии Врубеля, сделавший его всероссийской знаменитостью и принесший ему сомнительный титул главаря декадентской партии: дискуссии по поводу панно «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович», написанных к Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде в 1896 году, развели по разные стороны эстетических баррикад даже тех, кто должен был бы сражаться плечом к плечу,— совет Императорской академии художеств и государя императора, Максима Горького и Гарина-Михайловского. Поднятый на щит эстетизма Сергеем Дягилевым и мирискусниками и обожествленный посмертно журналом «Аполлон», Врубель, преподававший мало и урывками, сделался вдруг духовным учителем всех, к кому только можно было прилепить этикетку «формалист». Начиная с Филиппа Малявина, кого тот же академический совет чуть было не оставил без звания художника за «бессодержательную» выпускную картину «Смех» (год спустя она получила золотую медаль на Всемирной выставке в Париже, а потом успешно прогастролировала на Венецианской биеннале), и заканчивая Александром Родченко, вспоминавшим, что во время учебы в Казанской художественной школе левачество его выражалось в работе «под Врубеля».
Репутация провозвестника модернизма сыграла с Врубелем злую шутку: он был полностью вычеркнут из истории русского искусства на добрую четверть века — в годы развитого сталинизма. Юбилейная выставка 1956 года в Третьяковской галерее, Русском музее и Киевском музее русского искусства, вернувшая Врубеля отечественной публике, стала одним из символов оттепели. Конечно, советскому искусствоведению приходилось проявлять чудеса интеллектуальной эквилибристики, чтобы доказать глубоко реалистическую сущность врубелевского искусства и очистить его от опасных ярлыков «символизма», «декадентства» и «модерна». Но ни художественное сообщество, ни широкий зритель не вдавались в эти идеологические подробности — с 1956-го культ поверженного и возвращенного Врубеля крепнет год от года.
Врубель и Иванов
Творческая биография Врубеля, родившегося и выросшего в провинции, связана с тремя, одной новой и двумя древними, столицами: Петербург, Киев, Москва. В Третьяковской галерее не стали раскладывать жизнь художника в строгом хронологическом порядке по периодам — петербургскому, киевскому и московскому, что в сегодняшних реалиях и не было бы возможно: рассказать о киевских годах без вещей, хранящихся в музеях Киева и Одессы, не выйдет, а музеи Украины не участвуют в проекте по причинам, не зависящим от Третьяковки. Вместе с обозначенными лишь пунктирно киевскими храмовыми ансамблями, а это не только и не столько фрески в Кирилловской церкви, сколько эскизы к неосуществленным росписям во Владимирском соборе, приобретшие в истории русского искусства особый, сакральный статус, из врубелевской мифологии выпадает один из магистральных сюжетов: Врубель как реинкарнация Александра Иванова.
Краткий петербургский период — период ученичества в академии — стал для Врубеля временем радикального выбора пути: между Павлом Чистяковым и Ильей Репиным, между академией как живой традицией и новаторством критического реализма, между чистым искусством и искусством с тенденцией, между немодной школой и модным передвижничеством. Поворотным пунктом оказался «Крестный ход в Курской губернии», показавшийся Врубелю произведением бесконечно лживым, подменяющим правду искусства правдой газетного листка, и, пропустив мимо ушей все воззвания Владимира Стасова, он решительно вступил в аполитичную партию Чистякова. Во врубелевских кристаллах принято видеть высшее развитие чистяковской системы рисунка, предполагавшей, что форма должна быть извлечена из хаоса материи посредством последовательной «обрубовки», огранки, отсечения плоскостей, с которыми она соприкасается. В мастерской Чистякова Врубелю открылась истина, уже известная другим романтикам в широком смысле слова, от назарейцев до прерафаэлитов,— истина о подлинном величии Рафаэля, доступная лишь тем, кто понял разницу между академией и академизмом. Так, как понял ее Александр Иванов — едва ли не единственный художник русской школы, которого любил Врубель: в рисунках к «Обручению Иосифа с Марией», сделанных в 1881-м, на втором академическом году обучения, все (об этом позднее свидетельствовали и Михаил Нестеров, и Константин Коровин) ясно увидели линию, идущую от «Афинской школы» к «Библейским эскизам».
С подачи Чистякова Врубель и отправился в Киев — работать под началом историка искусства Адриана Прахова над восстановлением ансамбля Кирилловской церкви: ему поручалось дополнить новыми росписями утраченные фрески и написать образа для иконостаса. С Киевом — с работой в Святой Софии и Кирилловском монастыре, с командировкой в Венецию и с византийской мозаикой, увиденной на Торчелло и в Равенне,— связывают врубелевский «византизм», обогативший кубокристаллическую форму мозаичным пониманием цвета и единства и дробности плоскости. С Киевом — с эскизами неосуществленных росписей для Владимирского собора, со всеми версиями «Надгробного плача» и «Воскресения», отвергнутыми Праховым и строительным комитетом,— связана и рифма «Врубель — Иванов», основанная как на формальном сходстве, так и на мифе о великой неудаче, великом нереализованном замысле. Весь московский период, период больших декоративных ансамблей для купеческих особняков, доказывает точность этой рифмы — от противного.
Врубель и «Демоны»
Выставка начинается с оглушительного, кульминационного аккорда — с «демонической» трилогии. Поздоровавшись с «Царевной-Лебедь» при входе, зритель сразу же попадает в гостиную, где сошлись все три «Демона», из Третьяковской галереи и Русского музея: «Демон сидящий» (1890), «Демон летящий» (1899) и «Демон поверженный» (1902). На взгляд сегодняшнего популярного искусствоведения с примесью популярного богословия, «Демоны» служат точкой, в которой сходятся мистические параллели жизни и творчества мастера, дерзновенно взбунтовавшегося, заглянувшего в бездну, заплатившего умопомрачением и пришедшего к свету накануне слепоты — в предсмертных «Шестикрылом серафиме» (1904) и «Видении пророка Иезекииля» (1906). Редкий служитель массового культа Врубеля упустит случай подчеркнуть, что родился он в тот год, когда впервые полностью опубликовали лермонтовского «Демона» (в 1856-м в Карлсруэ — это был типичный тамиздат), и что Лермонтов служил в том же самом Тенгинском полку, что и отец художника. Впрочем, первые голоса эпохи, начиная с Блока и заканчивая Брюсовым, щедро подливали масла в огонь мистических интерпретаций и эзотерического параллелизма: рок, бездна, искусство как «чудовищный и блистательный ад»... А также двоемирие, двойничество, дионисийское и аполлоническое...