Аллилуйя рок-н-ролл
История о том, как Бутусов вошел в Церковь, а не выпал за окно
Вячеслав Бутусов вместе со своей новой группой «Орден Славы» выпустил альбом «Аллилуия». В нем усложненные по музыкальной структуре треки, аранжировки с симфоническим оркестром и детским хором, в песнях — омовение рук в кровавой реке, «Идиот» Достоевского, ангелы в разных видах, София и рай. И совсем нет греховного и непостного. Но возможен ли настоящий рок-н-ролл в условиях столь явной религиозной сверхзадачи? В интервью «РР» Вячеслав Бутусов рассказывает о своей творческой эволюции, о сочинительской кухне легендарных Nautilus Pompilius, об Илье Кормильцеве и Александре Башлачеве, о безднах и духовных задачах.
Новый альбом — чем он должен нас удивить?
Я не ставлю перед собой задачу удивить, потому что в наше время удивить довольно сложно. К тому же, чтобы удивлять, продукт должен быть в определенном смысле ненормальным, то есть нездоровым. Все, что мы делаем — тратим свое время, средства и возможности, — для того, чтобы просто записать музыку, которую мы любим. Я очень люблю музыку. Но, конечно, хотелось бы, чтобы наша музыка еще и каким-то образом содействовала оздоровлению атмосферы вокруг. Когда я пишу песню, когда я пишу текст, я все подвергаю тщательному самоконтролю. То, что я делаю, хотелось бы делать во благо, а не во зло.
То есть человек, который будет слушать этот альбом, должен прийти в некое более возвышенное состояние?
Человек, который будет слушать этот альбом, как мне хотелось бы верить, преобразится. Символическое значение слова «преображение» — перемены в лучшую сторону.
В фильме «Брат» Даниле больше всего нравились ваши песни, но это не помешало ему всех плохишей пострелять.
Нравиться может на душевном, а может и на духовном уровне. На душевном может и слеза прошибить, но преображения не будет. В пещеру Аладдина не всякому дано войти: не всякий про нее знает, не всякому известно заклинание, которое открывает пещеру. Мне сейчас, если не ошибаюсь, пятьдесят восемь лет. И я только на пятьдесят восьмом году своей жизни открыл для себя такие трепетные вещи как, например, адажио из Концерта № 23 Моцарта или баховские Гольдбергвариации. То есть я это слушал и раньше, даже слезы наворачивались, но язык высокой музыки для меня оставался очень абстрактным. Я ведь музыкально необразованный человек. Я архитектор по образованию — десять лет обучался рисованию, теории искусств и прочему. И всю жизнь иду к своему пониманию музыки. Я вдруг понял, как много нужно человеку времени и сил для того, чтобы освоить такие простые, казалось бы, вещи.
Теперь вы понимаете и духовный уровень музыки?
Мне кажется, что да. Вот ты стоишь на земле, перед тобой бетонная ограда, и вдруг ты физически вырастаешь, подтягиваешься, забираешься вверх и видишь, что оттуда, с высоты, открывается другая картина мира. У архитекторов есть понятие «линия горизонта». Когда ты рисуешь генплан города, то видишь совершенно другую картину — с высоты птичьего полета.
То есть буквально недавно у вас сильно поменялась картина мира? Обычно это связано с большими жизненными переломами.
Да, но это произошло естественным образом, я не собирался специально как-то меняться.
А как и когда еще у вас круто менялись жизнь и понимание мира?
Точно так же я не собирался выступать на сцене, когда учился на архитектурном.
Это же очень странно звучит — как будто вы стали музыкантом и рок-звездой непреднамеренно.
Я после окончания института испытал довольно большой стресс, потому что все эти шесть лет я был как у Христа за пазухой. Мне было абсолютно комфортно в моей творческой среде, я находился просто в эйфории. И когда мы закончили… Это не только меня касалось — многие испытали стресс, облом, депрессии. Молодые были — и как из чрева матери вдруг появляешься на свет: ты не понимаешь, зачем тебя вынули оттуда, где было тепло и ты питался естественным образом, не прилагая никаких усилий. Вдруг тебя выбросили куда-то наружу, и ты никому не нужен. Плюс ко всему мы уже тогда были довольно популярны, и перед нами стоял вопрос, продолжать ли нам работать на своих официальных работах. Я уже был в звании старшего архитектора, потому что три года работал в проектном институте в Свердловске. Я долго шел к профессии, начиная с четвертого класса — художественная школа имени Сурикова, потом архитектурный институт, и внезапно все бросаю и ухожу непонятно куда. Мы с отцом стояли на балконе на десятом этаже, и он мне говорит: «Ну ты представь себе, вот ты сейчас полетишь вниз, что ты успеешь сделать?» Я говорю: «Ну, цепляться буду рефлекторно». Он считал, что исход будет летальным, то есть воспринимал уход в музыку как катастрофу для меня. Был определенный уклад, события, которые шли своим чередом в истории. Дедушка, Дмитрий Иванович, предрек, что папа будет инженером, а внук его — архитектором, а правнуки уже пойдут дальше… И вдруг я начинаю все это ломать.
Требовалась смелость?
Даже не смелость. Нужна ли смелость для того, чтобы прыгнуть в пропасть? При любом уровне смелости это нельзя спланировать. Это происходит неожиданно.
И что же вас заставило все-таки выбрать падение?
В моей жизни много было такого, что происходило не по моей воле. В то время я считал, что это сила судьбы. Можно было бы это назвать волей Всевышнего, если бы на тот момент я был воцерковлен или хотя бы немного просвещен, но тогда ничего подобного и в помине не было. Как-то один очень известный человек сказал: «Ты просто слишком доверчивый». Мы участвовали во многих проектах — это же был не только Nautilus, это было целое сообщество, и мы друг с другом играли все свободное время. Творческий компот варился непрерывно, двадцать четыре часа в сутки. Я уезжал на выходные на какой-нибудь фестиваль, потом возвращался в перевернутом состоянии и с трудом входил в трудовой процесс и нормальную жизнь. Но чем дальше, тем труднее мне было возвращаться. Как в фильмах про оборотней — все труднее и труднее снова принимать свой обычный облик. Каждый раз, когда я появлялся в понедельник с опозданием, естественно, с поезда, по мне видно было, что со мной что-то не то происходит. И однажды я не вернулся.
То есть в течение определенного времени приходилось быть одновременно в тусовке контркультурщиком, а на службе — архитектором?
Нет, контркультурщиком я не был, я вообще не склонен к этим вещам. Мне это все контр-неинтересно. Я даже Илью все время немножко остужал, и, мне кажется, ему иногда полегче бывало. Пар выпускал, когда мы оставались тет-а-тет. Меня пугала любая оголтелость. По природе я человек затворнического характера, для меня идеальная среда — это как здесь, в студии: сидит несколько человек в тишине, каждый делает свое дело, но вместе с тем и общее. Вот это для меня идеально.
И как вы с таким характером жили в среде, где все кипело?
Среда была наэлектризована, потому люди и производили это электричество — выпуская его в виде шаровых молний в атмосферу. А мне как затворнику было интересно заниматься собственно музыкой, само сочинительство для меня уже было спасением. Плюс ко всему я с трудом переношу большое сборище людей, тем более активных.
Как же вы тогда переносили пик славы в конце 80-х?
Ну это житейский опыт. Ты вырабатываешь какие-то приемы: как держать себя в руках, не выбиваться из равновесия.
Вы не чувствовали на концертах, что вас питает энергетика людей, что сейчас для них вы можете быть пророком?
Нет, нет, я от этого закрывался.
Интересно! Каким образом?
Так же, как древние китайцы закрыли границу, — стеной. Когда я с разными «практиками», как говорят эзотерики, познакомился, я понял, что это вполне возможно сдерживать.
Вы по той же причине не высказываетесь по остросоциальным темам?
Нет, почему, высказываюсь. Но, как видите, я человек не красноречивый, это не мое вообще. Я был бы рад помочь что-то объяснить, рассказать, но я не обладаю даром убеждения. Это же нужен определенный дар — вещать, быть рупором. Такие люди есть, и в нашем рок-н-ролльном «профсоюзе» в том числе, но мне это не дано совершенно. Я могу помочь конкретным людям, когда ко мне обращаются, я понимаю, как можно помочь, и стараюсь это сделать. А вот так спасти всех сразу, выйти с рупором, завести народ — нет. Да я и не могу позволить себе вещать и призывать: считаю, что это насилие — раскручивать людей на любую, даже самую праведную, агрессию. Мы живем в такие времена, когда любое кровопролитие, катастрофы, войны и революции, бунты становятся нормой, как тут можно вообще что-то втолковывать массам? В таком случае надо обладать сверхъестественными возможностями предвидения последствий своих призывов.
То есть вы скорее осуждаете тех людей, которые зовут на митинги, протесты?
Нет, я никого не осуждаю, упаси Господи. Я вообще этой истории не хочу касаться, как хирург, который может сделать операцию, но отказывается ее делать, потому что это может убить пациента — важны же люди, а не операции. Самое естественное для меня — найти людей, близких по духу, и вместе сделать что-то хорошее. Свои взгляды и оценки я не навязываю: нельзя силой ничего делать.
В последнее время даже в общем аполитичные Борис Гребенщиков и Леонид Федоров вступались за разных сидельцев, за их освобождение из тюрем…
Знаете, у меня были попытки миротворчества и благотворительности, но все они растворяются в безобразии нашей жизни, которым все окружено, понимаете? Поэтому я пришел к выводу: то, что я могу сделать, я должен делать каждый день и тихо. Чтобы об этом никто не знал.
Но Илья Кормильцев был бы на какой-нибудь революции уже?
Не знаю, не знаю… Возможно. На тот момент, когда мы с Ильей не сотрудничали, мы только изредка общались. Хотя встречались — как встречаются люди, которые друг другу интересны и которым удавалось что-то сделать вместе. Мы часто болтали на отвлеченные темы, например обсуждали арабский джаз или поэзию кроулистов, про которых Илья все знал. А мне все это интересно — он был эрудитом, живая энциклопедия. Это как работа с книгами: обкладываешься фолиантами — заглядываешь в один, другой, потом вдруг нашел что-то важное, и тебя уже нет, ты уже в какомто другом, странном пространстве. Так вот и с Ильей было. Он начинал что-то рассказывать с момента, когда Бетховен практически оглох перед созданием 5-й симфонии, а заканчивал арабским джазом и выходил на что-то жизненно важное для нас обоих.
А у вас не было такого разговора, где вы прямо заняли какие-то общественно-политические позиции, зафиксировали, что они у вас различные, увидели, в чем вы друг с другом не согласны?
Что-то подобное бывало, только когда мы были далеко друг от друга. При встречах мы не спорили ни о чем таком.
Друзья сейчас ссорятся на «Фейсбуке (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена)» — если бы встретились лично, то, может, и не поссорились бы…
Ну да, может быть. Илья был человеком тонким, очень чувствительным, он болезненно многие вещи переживал. При этом его окружение иногда использовало его самым коварным образом, провоцируя на резкости.
Вы еще пишете песни на тексты Ильи Кормильцева?
Нет, с текстами Ильи меня обрубили еще в 2006 году. Когда мы уже с «Ю-Питером» записывали альбом «Богомол», я взял один текст. Илья оставил мне все тексты, которые у него были написаны за всю историю, включая и те, которые были еще до нашего знакомства. Там есть прекрасные длинные баллады, как у Боба Дилана или как у раннего Дэвида Боуи, по 17 куплетов. И вот один текст я решил взять, перемалывал его, как муку, и он у меня так и прилип к одной песне. Раньше обычно бывало так: Илья мне приносил большие папки текстов (он очень быстро работал), а я их смот рел и на какие-то из них писал музыку. Реже было, когда он накладывал текст уже на существующую музыку. В общем, мы записали песню на стихи Ильи, а перед выходом альбома выяснилось, что мы не имеем права использовать текст, потому что родственники между собой еще не договорились, кому что принадлежит. Так что я не буду будоражить осиное гнездо с авторскими правами. У меня много любимых текстов Ильи, из которых раньше не вышло песен, потому что они объемные, а жаль.
Вы все еще любите его тексты?
У него есть прекрасные тексты. И именно по причине того, что они такие обширные, мы не смогли с ними ничего сделать. У нас довольно мало было случаев, когда мы сокращали тексты. «Титаник», я помню, очень болезненно обрезался, и канонический текст «Я хочу быть с тобой» на самом деле собран из двух. Я старался очень деликатно относиться к стихам Ильи, практически никогда не просил ничего переделывать — ни в идеологическом смысле, ни в художественном. Я просто говорил, нравится или нет. Иногда он сам, если видел, что у меня есть готовая, достаточно хорошая музыка, начинал под нее какой-то текст затачивать.
Он специально писал какие-то тексты на музыку?
Да, он мог так работать и, более того, именно так сотрудничал с некоторыми исполнителями, например с Настей, хотя это всегда труднее. Потому что у тебя больше ограничений: надо подгонять строчки, ритм… Но он все это умел.
Не всякий слог одинаково хорошо подходит под ту или иную ноту.
Да, он обязательно это прочитывал, озвучивал, и я видел, как у него «кубики» складывались, когда мы вместе сочиняли. Это поразительно! Был фейерверк вариантов.
Чьи тексты больше любите, свои или его?
Свои я выстрадал, потому что мне их приходится писать трудно и сложно. У меня мало было песен, которые я написал сходу. Чаще всего я пишу музыку, а потом из своей библиотеки символов, специально отобранных, складываю ту или иную текстовую картину.
Сознательно отобранных слов-символов?
Да, это конечный набор. Я их отбирал не просто сознательно, а хладнокровно, по очень жестким критериям. Я беру для песенных текстов только такие образы, которые на себе проверил, которые не принесут вреда никому, которые не токсичны.
То есть вы работаете не со стихией языка, а с уже готовой картиной мира, уложенной в символы. А как это выглядит? Какая-то схема?
Нет никакой схемы — все должно быть, конечно, по наитию. Но словом, как мы знаем, убить можно. Так что с ним поаккуратнее надо быть. Музыка — более абстрактный и тонкий язык, слова приходят ко мне чаще всего уже поверх музыки, иногда даже случается — это забавно! — что слова не мои. В новом альбоме есть песня, которая написана в двух вариантах: как баллада и как хороводная, на известные стихи Александра Сергеевича Пушкина, посвященные Анне Петровне Керн (кстати, в 2019 году исполнилось 200 лет с того момента, как они встретились). Бывает, я ночью не сплю, спать не могу, и заставляю себя работать. И вот я сижу в темноте, в наушниках, все спят… Когда я делаю текст, сначала возникает сырая заготовка, она может быть очень длинной, там много строк и вариантов, потом я постепенно начинаю отсекать лишнее — и вот тут-то старюсь быть внимательным к тому, что несут слова. И вдруг у меня в полусонном состоянии начинают вертеться в голове строчки, я их записываю, мозг почти спит — на автопилоте. Когда я утром это прочитал, я вдруг понял, что мне это что-то очень сильно напоминает. Очень смешно было: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». И я был поражен тому, что стихотворение от начала и до конца без всяких усилий легло на мелодию. Но это исключительный случай.
Но ритм — популярный в русской поэзии четырехстопный ямб.
Когда пришла мелодия, ничего про размер стиха я не понимал. Потом еще интересная вещь произошла. Мне нужно было записать демонстрационную версию песни на английском языке, но встал вопрос: где взять английский перевод. Мне кто-то сказал, что у Набокова есть перевод, но я его не нашел, и специалисты ничего не знали. В итоге нашлось много вариантов перевода «Я помню чудное мгновенье…», и один из них отлично подошел под песню. Выяснилось, что автор — Джулиан Лоуэнфельд, и вскоре после этого я увидел в новостях, что Путин дал Джулиану Лоуэнфельду российское гражданство. То есть он оказался ближе, чем думалось.
Я бы хотел вернуться к вашей библиотеке символов, «нетоксичных образов». Как она устроена?
Ну это же житейский опыт. Мы наступали на грабли… Я как сапер.
Чего, например, не может быть в вашей песне?
Совершенно исключено сквернословие — на физическом уровне этого не переношу. Когда я понимаю, что и специальной молитвой не могу оградить себя от этого, я либо каким-то образом пытаюсь воздействовать на того, кто сквернословит, либо стараюсь как можно скорее сбежать сам и оградить своих детей. Чтобы этих ситуаций не было, я должен находиться в определенном окружении.
А есть в старом Nautilus’е какие-то песни, которые вы не стали бы исполнять сейчас по тем или иным причинам?
Да. Есть такие вещи и в моих текстах, и в текстах Ильи, но в меньшей степени. Мне кажется, тогда я слишком доверялся потоку, когда тебя прет. У меня была песня «Чистый бес» (клип на нее снял Алексей Балабанов. — «РР»), которая уже по названию своему сомнительна. Есть вещи, которые не нужно изрекать: своих собак надо держать на привязи, иначе они покусают в первую очередь близких твоих, а потом всех остальных. И я прямо чувствовал, что дал слабину, не проявил бдительности, что это прошло через меня и бродит вокруг, и это очень опасно.
Недавно я брал интервью у Федора Чистякова, который, к сожалению, уехал в Штаты из-за преследования у нас иеговистов (членов организации «Свидетели Иеговы», запрещенной в Российской Федерации. — «РР»). Я спросил, как он относится к своим старым песням с учетом своего религиозного выбора, и он ответил, что, хотя некоторых песен больше не исполняет, к остальным относится исключительно с профессиональной точки зрения.
Я тоже стараюсь осознанно все делать. Меня очень сильно пугает то, что я делал неосознанно. Теперь приходится реально чувствовать последствия всех этих действий. Подобно тому как хиппаны ЛСД загружали в себя, а потом на них отразились все эти эксперименты…
А у вас они были?
У всех нас они были, конечно.
Не понравилось?
Ну не то чтобы не понравилось… Когда я протрезвел, немножко просветлел и просветился, я вдруг понял, сколько во мне разрушения. У меня было натуральное ощущение пожарища, гари внутри — как будто ты проснулся в горящем доме и впитал в себя весь дым. И я помню, как долго из меня выходило. С этим приходилось жить, с близкими общаться, потому что все-таки они пережили еще больше, чем я: они видели все со стороны, притом не пьяными и не угарными глазами.
А разве нет пересечений и аналогий между психоделическим опытом и религиозным?
Абсолютно нет. Это как мир фантазий и мир реальности. Все, что мы называем психоделическим, — это такая вещь, куда должны допускаться только специалисты, потому что человеку, который не подготовлен, не видит границ, не знает, как соблюдать технику безопасности, важно и самому не заразиться, и, вернувшись в мир реальности, не заразить всех остальных.
И когда вы вышли из этого и куда?
Это происходило постепенно и продолжается до сих пор. Я в тридцать лет крестился. В тридцать — потому что когда я жил в советском пространстве, я не задумывался об этом, даже мысли малейшей не было.
Александр Башлачев незадолго до смерти хотел креститься…
Мы жили с Сашей в очень похожем месте-времени, мы все ходили на грани подоконника, понимаете… Либо туда бросаться, либо в пекло возвращаться. На меня произвело большое впечатление, что дом, в котором я жил на юго-западе в Питере, стоит прямо напротив дома, из которого Саша вышел. Я стоял и курил на балконе и все это отчетливо увидел, потому что был приблизительно в том же состоянии… Я в задумчивости стоял, сизый, когда уже тупизна полная наступает — и смотришь вниз и видишь, как стремительно ты приближаешься к асфальту. Это переживания психоделические, кстати.
Очень же странно — у Башлачева такие прекрасные песни, часто даже и светлые, он точно видел свет и чудо, почему же он…
А разве прекрасные песни дают человеку повод думать, что он в порядке? Сашиной участи не облегчило и то, что буквально все ему говорили, что он очень талантливый. Все его любили, он был очень обаятельный человек. Вот есть люди, которых трудно любить, а есть люди, которых любить легко! Ты его видишь, пообщался один раз — все, ты его уже любишь, ему не надо было делать для этого усилий.
Почему многих рок-н-ролльщиков особенно на рубеже их тридцатилетия утянуло в смерть?
Наверное, это путь, который заводит туда, куда без подготовки лучше не лезть. Но ты же ощущаешь себя таким крутым, что тебя никто не остановит! Хотя если ты и вправду крутой, ты должен был бы предполагать, к каким последствиям это путешествие может привести. Как известно, из Ада выходил только Иисус Христос и вывел оттуда наших праотцов, — больше никому не удавалось. Хотя, если прав Джон Мильтон в «Потерянном рае», то и некоторые темные силы тоже вылезали.
Что же делало рок-н-ролл такими опасным занятием?
Все то же, что и везде, — балансирование на грани. Нужно уметь держать равновесие. Мы все пограничники, мы охраняем границу, где происходит перманентная битва демонов с ангелами. И сознательно или несознательно мы принимаем сторону — в зависимости от того, на какой мы стороне, соответствующие силы нами и управляют. Все просто на самом деле.
Но это верно для всех, а что с рок-н-ролльщиками именно?
Они стоят ближе к границе, чем многие другие. Хотя это не так важно. Есть люди, которые по иерархии находятся очень близко к Богу, есть люди, которые очень далеко от Бога, но это не значит, что кто-то из них светлее или праведнее. Праведнее тот, кто смотрит в сторону Бога, как бы далеко он ни находился. У него за спиной, может быть, полчище бесов, но смотрит он в сторону Бога. А есть люди, которые очень близко к Богу, но смотрят непонятно куда.
То есть можно испытывать самое настоящее вдохновение, но отвернуться и посмотреть вниз, за окно?
Ну, вдохновение у нас у всех есть. Мне кажется, что нам дано всем полноценное вдохновение, от природы мы получаем «материнский капитал», причем раскрыть себя можно по-разному и неоднократно — мы бесконечное количество раз можем раскрываться.
Рефрен первой песни в новом альбоме — «умри, но живи». Про что она?
Первая песня, как это у нас нечасто водится, героическая, то есть эпическая. Мы даже специально для нее записали фанфары в Петербурге. В московской студии мы записали электрическую часть, а в Петербурге — оркестр, частично из Мариинки, частично филармонический. И еще, это очень важно, мне кажется, светлый момент во всей конструкции альбома — это детский хор. Мне очень хотелось, чтобы звучание было кристальным, не просто светлым, а именно кристальным. Хотелось, чтобы ангельский спектр был, а дети это делают просто идеально.
Ну это все еще рок-н-ролл или уже нет?
Это рок-н-ролл. Но мне хочется расширить границы — чтобы душа открывалась нараспашку. В новом альбоме тоже есть камерные вещи, но в основном за счет симфонической фактуры он звучит торжественно и мощно, притом что это ни в коей мере не ущемляет рок-н-рольный аспект в основе. Там очень много музыки, очень много, структура композиции сложная, но все это рок-н-ролл. Я самоучка, я воспитывался в рок-н-ролле без всякого академического образования. Рок — это музыка, которую я впитал, которую я понял, воспринял, как растение, которое берет из почвы только то, что ему нужно. Именно эту музыку я чувствую, знаю и люблю.
Фотография: из архива пресс-службы Вячеслава Бутусова
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl