Евгения
Каждую неделю Илья Данишевский отбирает для «Сноба» самое интересное из актуальной литературы. Сегодня мы публикуем рассказ Инги Шепелевой, который можно прочитать как актуальную русскую сказку или как феминистский хоррор. Сожаление и тоска по нежности, взаимопониманию и поддержке оборачиваются страшной историей перерождения.
вышла марина в луга и поля при полной луне и
стоит под звездным небом вся в говне
в правой руке приданое
в левой смертное
меж руками тело тлеет нежное стройное великолепное
вышла марина во поле на свой бабий бунт
в картонных латах на голове алый бант
мимо пасеки шла мимо огорода и
теперь стоит вся нарядная вся из народа
А. Анашевич
Мне приснилась Юлька Иванова. Это очень странно, потому что видел я ее в последний раз в десятом классе. Она тогда отказалась на выпускном со мной *******, а потом ее родители в Брянск увезли. Я настаивал, конечно, чуть было ее не это самое, но она как-то вырвалась, что ли, не помню. Классная девчонка была, до сих пор жалею, что ей не вставил. И тут вдруг снится мне, как живая. Сидит такая на пеньке в нарядном платье и ножнички маленькие в руках держит, смеется, щелкает ими, ласково приговаривает: «Иди сюда, маленький мой, Женечка, иди сюда, котеночек, иди, хороший». Ну я подхожу, ***** не понимаю, тянет меня к ней просто и все. Тогда тянуло — и сейчас, во сне. Как будто у нее под кожей сияющей магниты зашиты, а я — из железа, колени мои из железа. Ну я и иду на зов ее, ноги утопают во мху, еле ногами двигаю, как под водой. Подхожу, стою над ней, а она снизу вверх смотрит, смеется, волосы с лица откидывает и ножничками щелкает. Расстегивает мне штаны, спускает их до колен, а сама улыбается, облизывается, берет в свою маленькую ручку мой член и начинает его отрезать. Режет его и все смеется тонко так, как ручеек журчит. Я пошевелиться не могу, во мху увяз, ору как резаный, а Юлька все чик-чик, чик-чик, щелкает и смеется, щелкает и смеется, и кровь моя на нее сверху льется. Отрезала, встала, смотрит на меня — смелая, дерзкая. А на ладошке у нее мой сморщенный *** синий лежит. Она размахнулась и выкинула его далеко, за деревья. Подошла ко мне вплотную, пальчиком кровавым по щеке провела и исчезла. Проснулся от крика, весь в поту. Так орал, что Наташка подскочила.
—Ты че, — шепчет, — Жень, перепил вчера, что ль.
А я весь дрожу, прямо колотит меня. Она мне лоб потрогала, говорит:
— Все, приплыли. Жар у тебя, Жень.
За градусником побежала, тридцать девять и пять показал.
После этого сна я слег. Две недели ничего не помнил, себя не помнил. Наташка рассказывала — метался, благим матом орал, плакал, как ******. А главное — никто не знает, чем я таким болел. Нутро огнем горит, глаза сухие, во рту пожар. Простыни кулаками загребаю, плачу, зову кого-то, как будто в лесу потерялся, но зову не мать, не Наташку, не детей своих, не Юльку эту, сучку малолетнюю, чтоб ей пусто было в Брянске ******, пятнадцать лет прошло, ***** мне сниться и *** мне отрезать во сне. Кого зову, короче, непонятно. В общем, чертовщина какая-то. Жена моя, Наташка, даже подумала — сглазил кто, может, порчу навел или что, женские их предрассудки, короче. К бабке ходила, но та ее на порог не пустила, иди, говорит, отсюда, бедная. Уходи лучше.
Ладно, провалялся я, короче, две недели таким макаром, и вдруг как рукой сняло. Проснулся вдруг утром бодрый, Наташка спит еще, спиной ко мне повернулась и храпит. Я думаю, нет, Юлька, курва, ***-то на месте, стоит ***-то. Пристроился к ней сзади, как обычно, думаю, слава тебе, господи, что все это сон. Стянул с нее трусы, вставил. А она вдруг обернулась ко мне. И что-то со мной стало странное. Обычно оборачивается тоже, постанывает или, если не в духе, отпихивает, слышь, говорит, дети проснулись, не лезь, боров, эй. А тут — просто смотрит. И я смотрю в глаза ее и вижу вдруг эти глаза как будто впервые — синие, подернутые утренней пеленой, влажные. И так мне странно стало ее *****, я прекратил сразу, обнял, по голове погладил.
— Ладно, — говорю, — Пойду.
А она такая:
— Жень, а че ты так на меня посмотрел?
— Как посмотрел?
— Это все от болезни, наверное.
— Как посмотрел-то, Наташ?
— Да как-то… как женщина.
— Ты че, *********?
— Да не матерись ты, дети спят.
— Совсем уже, что ли. Совсем бабы с ума посходили.
— Ну прости, прости. Ты на работу, да? Чувствуешь себя как?
— Хорошо, пошел я.
—Поешь там чего-нибудь, найди в холодильнике, я полежу еще полчаса.
— Да не хочу я.
Думаю, это от того, что мы с ней седьмой год женаты. Тут уж что только не померещится. Даже здоровому надоест — Наташка да Наташка, а после болезни тем более всякое в голову лезет. Была она когда-то резвой, прыгала, как коза, на танцах, ноги задирала. Ноги-то ее я и полюбил. Ну, как полюбил — сиськи большие, лицо красивое, что еще надо. И ноги эти. Сейчас отяжелела, конечно. Двоих пацанов мне родила. Все на рынок бегает, кастрюлями громыхает. Что там у нее еще, не знаю. Обычная жизнь, короче. Если бы не глаза эти. Вроде и раньше смотрел на нее, а не видел как будто ничего такого. Грусть какую-то, что ли. Черт знает что. Думаю, поеду к Вальке в обед. Валька — это новая баба моя, любовница, вроде того. Недавно начали, скоро три месяца как. Мужики знают, отпускают меня из мастерской, одобрительно смеются, по плечу хлопают. Валька — баба что надо, на отшибе живет, недалеко от нашей автомастерской, а мы на трассе, за городом. И вот получается, что на полпути она как раз от дома до работы. Заехал, мотор заглушил, спрятал машину под навес. Сделал свое дело. Она не такая, как Наташка, темпераментная, или как это. Орет, как резаная, дом свой, поля кругом, никто не слышит. Наташка орет и петухи орут, птицы орут, трава от ветра пригибается. Ну то есть раньше я о траве не думал. Какая ***** трава, что я, Пришвин что ли, пейзажи описывать, *****, когда такая баба. Что она, кто она, я не знаю. Слухи разные ходят, но мне-то что, лишь бы давала. Решил я, значит, у Вальки немного после болезни восстановиться, необходимо мне это было. Приехал сначала в мастерскую, мужики выбежали все:
— Что с тобой было, Женек, ты что, коньки отбросить удумал?
—Да *** его знает, вирус, наверное.
И под машину залез. Полдня ковырялся. Про сон, конечно, не стал им рассказывать. Все равно не поймут, засмеют еще. Надо же такой бред увидеть. Сдали тачку, пивас открыли, закурили. Наташка мне обед еще с вечера собрала, но я есть не стал, совсем мне есть не хотелось. Выпил бутылку в три глотка, сел в «Ладу» свою и погнал. И так было мне интересно ехать, даже странно. Вроде дорога привычная, столько лет гоняю туда-сюда, я тот отрезок трассы как свои пять пальцев знаю. А тут — то ли от пива меня повело, то ли что. Хотя вряд ли от пива, я могу семь бутылок за раз выдуть и водкой запить, вот что-что, а бухать я умею. Не знаю, короче, с чего меня так накрыло, не могу даже сказать, что именно было странно — солнце низкое, рыжее, птица то сядет на асфальт, прямо посреди полосы, то взлетит, взметнется, и с ней вместе что-то во мне вдруг ухнет вверх, под облака, как на карусели, что ли. Как будто влюбился я, или что. Или температура опять, я даже лоб себе потрогал. Нет, холодный, влажный. В пот меня бросило от солнца этого или еще от чего. Тишина вокруг, только мотор гудит, я окна открыл, ветер вроде свежий, но душный какой-то. Валькин дом приближается, вижу, все больше и больше становится, вот уже крыльцо видно и ее видно. Она стоит на крыльце, ждет, может, тазик у ног ее красный пластмассовый, подол платья развевается.
— Явился — не запылился, — орет, — где ж ты пропадал, ***** мой ненаглядный?
Я под навес встал, заглушил мотор, вылез из машины и на нее смотрю. Она тазик подняла, прижала к бедру и тоже смотрит на меня, криво так ухмыляется.
— Пойдем, что ль, — говорит и подмигивает мне. Оборачивается и идет, не дожидаясь. Задом крутит. Ну я за ней, в дом зашли. Там прохладно у нее, стены толстые, старый дом, как она здесь одна живет, кто она вообще такая, как я к ней попал. Вроде помню, а вроде и не помню ничего.
— Жрать хочешь? — спрашивает, ставит на стол кастрюлю.
— Болел я, — говорю.
— Простудился, что ль, или зараза какая?
— Хрен его знает. Кошмары снились мне, Валь. Думал умру.