«Писать грустные песни — само по себе было протестом»
Как Булат Окуджава сделал голос частного человека общественным явлением
9 мая исполнилось 100 лет со дня рождения Булата Окуджавы. Поэта, который одним из первых стал исполнять свои стихи под гитару и породил огромное движение «авторской песни», писателя, оставившего несколько тонких мемуарных и исторических книг, человека, постоянно думавшего об историческом опыте своего поколения — и ставшего символом поколения шестидесятников. Окуджава останется в истории русской культуры прежде всего романтиком и лириком, воспевшим негромкие чувства обычного человека, но, помимо этого, он оказался свидетелем большой истории XX века, отрефлексировавшим в текстах его трагедии и переломы. Юрий Сапрыкин поговорил об опыте и наследии Окуджавы с Ольгой Розенблюм, автором посвященной ему книги «"…Ожиданье большой перемены"».
У Окуджавы не совсем обычная писательская биография. Он пришел в литературу довольно поздно, ему было уже за тридцать, но, пожалуй, самое удивительное — это квантовый скачок, который он сделал в самом начале карьеры. Его первый сборник вышел в 1956-м, он в это время работал учителем в Калуге, и это совсем-совсем советские стихи со всеми штампами того времени. Прошел всего год-два — и почти одновременно появились «Ленька Королев», «Часовые любви», «Последний троллейбус», «Песня о московском муравье». И это совсем другие тексты. Человеческие чувства — грусть по ушедшим товарищам, печаль одиночества, любовь к улице, где прошло детство,— о которых он говорит необщим и нешаблонным языком. Окуджава как будто выходит из поэтического хора ликующих и скорбящих и обретает голос частного, не ищущего величия человека. Он говорит о боли и надежде, которая есть в самой обычной, негероической жизни — и отказывается подводить ее под некий общегражданский стандарт, как было принято в поэзии сталинского времени. Не говоря о том, что он начинает петь эти тексты под гитару, чего почти никто тогда не делал. Чем можно объяснить такой прорыв?
В конце 1950-х он начал писать о том, что действительно знает. У него за плечами уже была серия неудач. Несколько раз он приходил в какие-то литературные объединения, читал свои стихи, и это не вызывало интереса. И он разрешил себе писать о собственном опыте. У него жизнь была типичная для многих, он прошел через войну, его родители были репрессированы. Он просто перестал пытаться понять, каким должно быть стихотворение, которое возьмут в газету, а стал делать то, что ему самому было интересно, для тех, кто был готов его слушать.
Нам трудно сейчас восстановить контекст, но можно представить, насколько это было непохоже на все, что печаталось и звучало вокруг. Не только на поэзию тогдашних литературных генералов — но и на оттепельную эстраду, и на стихи его младших современников-«шестидесятников». В фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» Окуджава выступает на сцене Политехнического музея вместе с Евтушенко, Вознесенским и Ахмадулиной — и там отчетливо слышно, насколько его голос тише, а интонация мягче и печальнее. Пожалуй, единственный, хотя и отдаленный аналог его ранним песням — Ив Монтан, первый французский шансонье, который стал известен в СССР и приезжал с гастролями в Москву в декабре 1956-го. Мы не знаем, насколько Окуджава осознавал свою инаковость, хотя в одном из интервью он говорит: мол, первые мои песни — это были песни протеста. Как вы понимаете это определение?
Есть книжка, где собраны его ответы на вопросы из зала. И там, по-моему, даже еще в начале 1960-х годов Окуджава говорит перед выступлением: «Я знаю, что вы любите песни веселые, мои песни не веселые». То есть он знает, что есть ожидания, которым он не сможет соответствовать. Думаю, в то время сама установка, что можно писать грустные песни, тоже была протестом. В своей книге про оттепель Сергей Чупринин дает подборку стихов «Весеннее», опубликованную 1 мая 1953 года в «Литературной газете», и это огромное событие: надо же, оказывается, 1 мая можно публиковать стихи о весне, а не о героизме, счастье труда и тому подобном. Дело даже не в том, что это хорошие стихи, а в том, что, оказывается, теперь так можно. Такие эксперименты в это время постоянно происходят — в печати, не в печати, на самых разных уровнях. И Окуджава тоже начал экспериментировать.
Об успехе Окуджавы в 1960-е ходят легенды. Как его буквально носили на руках, как билетер не пропускал его на собственный концерт: мол, уже пять Окуджав прошло. Голос частного человека сразу стал общественным явлением — вдруг оказалось, что его «необщее выраженье» готово разделить огромное количество людей. Более того, этот голос собирал вокруг себя целую социальную группу, назовем ее позднесоветской интеллигенцией, Окуджава дал этим людям язык для понимания и описания себя. Как, по вашему мнению, что слышали люди в его ранних песнях? Что там было такого, чего им не хватало?
Кароль Модзелевский (польский оппозиционный политик, идеолог и автор названия движения «Солидарность».— Weekend), вспоминая про знакомство с Окуджавой в 1964 году, сказал, что его песни очень подходили к его душевному миру, его и его друзей. Мне кажется, Окуджава писал об очень простых вещах, с которыми люди могли себя ассоциировать. И конечно, это загадка, почему он стал так знаменит, но есть и следующий вопрос: а почему он потом стал до такой степени не интересен? Думаю, просто потом стало гораздо больше других способов самовыражения и возможностей ассоциировать себя с кем-то или с чем-то другим. А он дал эту возможность тогда, когда возможностей было не очень много.
Далеко не все из написанного им ложилось на музыку, во многих его текстах было что-то такое, что этому сопротивлялось. Видите ли вы разницу между его стихами, которые становились песнями, и теми, которые оставались просто стихами?