«Певцы не могут молчать»
Худрук театра «Геликон-опера» Дмитрий Бертман — об искусстве выживания
Московский театр «Геликон-опера» отмечает в эти дни свое тридцатилетие. Режиссер, основатель, художественный руководитель театра Дмитрий Бертман рассказал «Огоньку» о преимуществах «открытого театра», а также поделился стратегиями выживания оперного искусства в эпоху пандемии.
— Официальная дата рождения «Геликон-оперы» — апрель 1990 года. Получается, ваш театр создан на исходе советских времен. Как все начиналось?
— Если вы сейчас посмотрите наши афиши за 1990–1993 годы, то в графе «учредитель», как сейчас принято говорить, формулировки постоянно менялись. Союз композиторов, Российское театральное общество, Дом медика, какие-то творческие объединения, фонды… Мы все время пытались к кому-то приклеиться. На самом деле это была эпоха коммерческих ларьков, а не театров. Да и у нас самих поначалу не было желания создавать театр: я и шестеро моих друзей, костяк будущей команды, только что закончили ГИТИС и, по сути, оказались никому не нужны. В СССР все театры были укомплектованы, нас никуда не брали. Поэтому мы решили сами поставить спектакль, выбрали «Мавру» Стравинского. Не потому, что мы такие уж поклонники Стравинского — просто в ней всего четыре певца. Оркестра у нас тоже не было, и молодой композитор, наш ровесник, Юра Поволоцкий сделал по пластинке аранжировку на состав из шести оркестрантов: скрипка, флейта, тромбон, ударные, фортепиано и баян — последний заменял партии деревянных духовых. Дирижером стал потрясающий Кирилл Клементьевич Тихонов, народный артист России, который, несмотря на все свои регалии, согласился поработать с этим странным ансамбликом. Естественно, после премьеры критики нас страшно и жестоко полоскали. Однако мы продолжали и следом поставили другую — редкую, удивительную, сложную оперу Хиндемита — тоже из-за того, что там минимум исполнителей. Публика на эти спектакли не ходила, нас никто не знал — интернета не было, афиши рисовала тушью художница Марина из Дома медика (в 1990-е годы здесь расположился театр), поскольку печатать афиши имели право только специализированные типографии. Потом к нам стали приходить другие артисты, такие же энтузиасты, и внезапно у нас случились первые гастроли за границей. Наш Краснопресненский исполком был побратимом с городом Ингольштадт, в Баварии. Там как раз проходил фестиваль цветов. Звонок из исполкома: «У вас есть опера Моцарта "Гиацинты" — там про цветы?» — «Конечно, про цветы», говорю я, внутренне хохоча (на самом деле опера называется «Аполлон и Гиацинт»). И вот мы поехали в Германию, сыграли, а на обратном пути где-то на бензоколонке за тысячу марок купили машину «Опель-Сенатор» — ржавую, но она очень красиво смотрелась. Вместе с нашим солистом, ныне известным Вадимом Заплечным мы перегнали ее в Москву и затем продали через газету «Из рук в руки» — и эти деньги пошли на первые покупки для театра. Тогда же мы записали фактически первый в стране компакт-диск, эту самую «Мавру», и доходы от продаж этого диска кормили нас целый год. Вот так мы выживали. Потом к нам присоединился хор, удивительный коллектив Татьяны Громовой, всего 10 человек, у которых, в отличие от нас, уже был спонсор. Он занимался оружием, но любил музыку, практически до слез. Вот так бывает. И затем он стал спонсором и театра тоже.
— Учитывая время и обстоятельства рождения вашего театра, он, вероятно, поначалу рассматривался как альтернатива академическому искусству, так сказать — «Не Большой театр»? Это была сознательная стратегия?
— Нам нужен был успех, чтобы о нас заговорили, чтобы публика пошла, поэтому я, мальчик из приличной семьи, как говорится, который получил классическое образование пианиста, вынужден был изображать из себя хулигана, который издевается над классикой.
Поначалу мы пытались провоцировать публику, и это даже удалось, но потом я понял, что редкие названия ничего не дадут, и поставил «Паяцы», «Травиату», самые известные названия, но в совершенно непривычном для публики ключе. Это вызвало, конечно, большой интерес, причем следом за нами этим начали заниматься и «большие» театры. И уже потом начался новый, важный этап. Когда возникает чувство полной свободы и уверенности, когда ты независим и начинаешь делать то, что считаешь нужным, что тебе лично нравится. И после этого меня уже стали приглашать ставить за рубежом, а потом и вообще — возглавить крупные театры в Европе, Америке. Я понял, что я востребован, что имею альтернативу — в случае чего. Сегодня в шведской королевской опере у меня идет четыре постановки, в канадской опере — семь; в Германии, во Франции, в Испании до сих пор идут мои спектакли. В репертуаре эстонской оперы идет много моих постановок. При этом в России меня долгое время никуда не приглашали. Здесь я очень мало ставил — один спектакль в Мариинском театре, один — в Екатеринбурге, один — в театре Наталии Сац. Поначалу это вызывало обиду, не скрою. Но потом судьба совершила такой трюк — теперь все стремятся ставить у нас в театре. У нас самое красивое здание в Москве, потрясающая труппа, самый большой репертуар, у нас Владимир Иванович Федосеев — музыкальный руководитель. Так что жалеть не о чем.