Коллекционер Михаил Царев: Мы сохранили целое поколение искусства
В рамках проекта «Индустрия» коллекционер Михаил Царев рассказал «Снобу» о падении цен на русское искусство, произведениях великого немецкого художника Йозефа Бойса в своей коллекции и о том, почему он беспокоится за современную российскую арт-сцену.
Коллекция современного искусства Михаила Царева сегодня насчитывает около 450 единиц, среди которых есть работы группы AES+F, Олега Кулика, Юрия Альберта, Бориса Михайлова и других. Часть собрания Михаила Царева была представлена на ярмарке Cosmoscow 2023 в рамках ежегодного выставочного проекта «Глазами коллекционера». В рамках проекта «Индустрия» коллекционер рассказал «Снобу» о падении цен на русское искусство, произведениях великого немецкого художника Йозефа Бойса в своей коллекции и о том, почему он беспокоится за современную российскую арт-сцену
Вы один из крупнейших и первых коллекционеров актуального искусства в современной России. Не совру, если скажу, что вы задали вектор этому направлению в нашей стране, когда практика коллекционирования современного искусства еще только зарождалась. Расскажите, с чего все начиналось?
Первые приобретения современного искусства я сделал в начале 1990-х, когда жил в Германии: тогда это происходило неосознанно, потому что я только знакомился с арт-сценой, постепенно формировал свой вкус. В моей семье и окружении никто не был связан с искусством, моя профессиональная деятельность всегда была связана с финансовым сектором — арт-мир был для меня чем-то предельно новым. Меня завораживала эта атмосфера: общение с художниками, галереи, картины, выставки.
Мне всегда было тесно находиться в каких-то рамках: хотелось выйти из общения, которое выстраивалось только вокруг цифр, финансов, бизнеса. Знакомство с миром, где люди — художники — живут практически без денег, от продажи работы до другой продажи, существуют в пространстве нематериальных ценностей, — все это давало мне какие-то новые ощущения жизни.
То есть вас привлекал ореол романтики вокруг искусства?
Не столько романтика, сколько какой-то баланс. Искусство дало мне возможность узнать какие-то другие грани жизни общества. Моя основная потребность была вырваться в какое-то новое для меня пространство свободы. Кто-то исходя из этой потребности может сам начать писать картины, у меня такого таланта не было — я мог только созерцать.
В 1990-х я жил в Мюнхене — этот город знаменит своими пинакотеками и музеями, где можно познакомиться с искусством разных эпох. Я понимал, что произведения старых мастеров или шедевры модерна — это невероятно красиво и интересно, но меня это не трогало. Простого наслаждения эстетикой мне было мало. Посещение какой-то странной непонятной выставки молодых художников, где происходит поиск новых форм и эстетических категорий искусства — вот, что меня по-настоящему будоражило.
Я исходил из того, что на тот момент мог позволить себе по финансам, так как был простым менеджером в компании. Первые мои приобретения были эмоциональными — просто понравилась работа художника. Потом я познакомился с творчеством Йозефа Бойса: в Германии ни одно обсуждение трендов или каких-то течений в искусстве не обходилось без отсылок к этому художнику. В музеях Мюнхена также собрана большая коллекция работ Бойса. Я понемногу стал их смотреть, изучать, узнавать его историю и смыслы, которые он вкладывал в свои произведения: он был военным летчиком во время Второй мировой войны и был сбит в России, отсюда эти образы войлока, жира, тепла — они связаны с историей спасения его жизни. Это очень сильно.
Познакомившись с такими концептуальными сложными объектами, как у Йозефа Бойса, я стал задаваться вопросами: а это тоже искусство? свалка каких-то глыб — объект искусства? Для меня все это было новым. Конечно, купить объекты Йозефа Бойса я себе позволить не мог, но в тот момент я купил несколько его графических работ. И это было уже более серьезным подходом, чем приобретение произведений малоизвестных художников.
Как вы пришли к коллекционированию именно российского искусства?
В 1997 году я вернулся в Россию. На тот момент у меня уже было небольшое собрание, не полноценная коллекция, а примерно двадцать графических работ и десяток живописных произведений. Мне очень хотелось окунуться в атмосферу российского современного искусства. И я был немного в шоке от того, что я тогда обнаружил.
В Германии важнейшим событием в сфере современного искусства была ярмарка Art Cologne в Кельне, где представлены стенды галерей — все красиво, пафосное мероприятие. В Москве же мне потребовалось время, чтобы найти хоть какие-то очаги современного искусства — это было очень непросто. Первым местом, которое я посетил, была «XL Галерея». Тогда она находилась недалеко от станции метро «Маяковская» в полуподвальном помещении, где я и познакомился с основательницей галереи Еленой Селиной, и она была очень удивлена такому странному посетителю, как я. На тот момент иностранцы уже покупали очень много российского современного искусства, искали его по всей Москве, интересовались, но все же мой визит вызвал некое удивление.
Естественно, знакомиться с российской арт-сценой я начал именно через Елену Селину: в «XL Галерее» я купил уже такие произведения, за которые мне и сейчас не стыдно, — работы Олега Кулика, Юрия Альберта, Игоря Макаревича, фотографии Бориса Михайлова. Дальше я стал погружаться в российское современное искусство все глубже и познакомился еще с несколькими галереями: «Риджина» (сегодня галерея Ovcharenko — Прим. ред.), «Айдан галерея», «Крокин галерея». Главное, что я увидел — сильный антагонизм между прослойкой людей из сферы современного искусства, художниками, галеристами и остальным обществом.
Я работал в международной компании, общался с клиентами — это все люди с достатком — и они вообще не понимали, что происходит в современном искусстве. Оно воспринималось не просто как не мейнстрим, а как территория андеграунда, куда лучше вообще не соваться — там все какие-то асоциалы, все политизировано. От художников все время ожидали какой-то подлянки: то Анатолий Осмоловский заберется на статую, то еще что. Это все находилось за пределами понимания серьезных людей. Серьезные люди ходили на салонные выставки, в Центральный дом художника. Я очень четко почувствовал это разделение. Но тогда же познакомился с людьми, которые по-настоящему интересовались современным искусством, собирали его, разбирались в процессе: Дмитрием Коваленко, Ольгой Слуцкер, Пьером Броше и, конечно, Николаем Палажченко.
Был еще один нюанс: из-за навязанного флера андеграундности и асоциальности, демонстративного вытеснения из общественной жизни художники чувствовали себя обиженными, обозленными. На фоне этой конфронтации они в своем искусстве пытались разобраться с новым обществом 1990-х в России: понятно, что надо было еще советское прошлое осмыслить, но существовали «новые русские», которые арт-деятелей тоже не принимали.