Коллекция. Караван историйРепортаж
Дмитрий Светозаров. Рукописи не горят
Мне запомнилась премьера фильма «Арифметика убийства». Было много народа, звучали аплодисменты, отец подошел ко мне и сказал какие-то теплые слова, и вдруг я увидел, что у него в глазах стоят слезы. Я тогда подумал, что папа так радовался моему успеху. Лишь позднее понял, что отец, оказавшись в атмосфере премьеры, прощался с уходящей эпохой, в почти девяносто лет которой уложилась его удивительная жизнь.
— Когда уходит близкий человек, лишь с годами начинаешь понимать, как мало ты о нем знал и как много вопросов ему не задал. Запомнился мне отец, Иосиф Хейфиц, как человек, всецело погруженный в свою профессию. Погруженный без остатка, поэтому многие считали его рассеянным и неконтактным. Отец был человеком сокровенным в высоком — платоновском — смысле этого слова. Человеком, жившим напряженной внутренней жизнью и упрямо оберегавшим ее от внешней суеты. Он никогда не толкался на ярмарке тщеславия, не искал славы и наград, хотя и не был ими обделен.
Те, кто знаком с его официальной биографией, могут мне не поверить, и тем не менее — это и есть настоящая правда об этом человеке, правда, которую я сам начинаю постигать в полной мере только теперь. В нынешний век тотального «яканья» и бесстыдной саморекламы образ отца видится мне причудливым экземпляром ныне вымершего типа, имя которому — чеховский интеллигент.
У отца было две любви: режиссура и моя мама — Ирина Светозарова, с которой они прожили полвека. Когда ее не стало, отец остался одиноким и неприкаянным в этом мире стариком. Последняя запись из его дневника: «Может быть, «золотое время» и мстит за себя и расставаться с ним тяжелее, нежели с обычным, как у тысячи людей. Может быть, и так любить женщину, как я любил, тоже плохо, потому что ее смерть тяжела и трагична... И скорее бы последовать к Богу в рай. Нет сил расставаться с тем и с другим. Нет сил и душевных, и физических. Сентябрь 94-го. Я — пока жив...» Каждый раз, когда читаю эти строки, у меня на глазах наворачиваются слезы...
Хотя мой отец был весь в профессии, мне перепадало его внимание. Мы совершали пешие прогулки по Петроградской стороне Ленинграда, где находится наш дом. Бродили по улочкам и переулкам, а папа про них рассказывал. Помню, что название улицы — Бармалеева — послужило именем персонажа в сказке Корнея Чуковского. А старый деревянный Тюдоров мост через Карповку! Я был убежден, что он назван в честь английской королевской династии.
Обрывки этих воспоминаний мне безумно дороги. Там, в закоулках Петроградки, рождалась моя любовь к великому городу, к литературе, истории. Занимался ли отец моим воспитанием? Пожалуй, он воспитывал меня своим присутствием, своей увлеченностью, своим кабинетом, заставленным книгами.
— Вы понимали, что ваш отец легенда?
— Новости и оценки из-за рубежа доходили до нас нечасто. Но даже отрывочные сведения и редкие визиты заграничных кинематографистов, с которыми общался отец, убеждали меня, что он пользуется авторитетом не только на родине. К нам приезжали европейские и американские кинопродюсеры, причем в то время, когда общение с иностранцами было чем-то из ряда вон выходящим. Это происходило после сенсационного успеха в Каннах «Дамы с собачкой». Отец получил приглашение работать в Голливуде и в Италии, но из-за своих творческих принципов отказался.
Эннио Де Кончини — оскароносный итальянский сценарист (читатели старшего поколения наверняка помнят его «Красную палатку» с Шоном Коннери и конечно же суперпопулярный в СССР телевизионный «Спрут») — приехал на нашу утлую трехкомнатную дачку в Комарово и стал предлагать отцу снять фильм по тургеневским «Вешним водам». (Отец в шутку потом называл эту затею «Внешние воды».) Был на встрече и Леша Баталов, они заперлись у отца в кабинете, и вдруг я услышал раздраженный папин голос и смущенное бормотание переводчицы. Оказалось, у Кончини есть просьба: в одной из сцен главная героиня должна появляться, как сказал отец, «совсем голенькой». На это папа отреагировал резко. Потом долго, улыбаясь, повторял: «Тургенев и... голенькая Джемма!» — и недоуменно пожимал плечами.
— Как он жил в новом времени?
— Отец жил в одиночестве, хотя и в нашей семье. Мамы не стало. Папа грустил: на глазах рушилось то, к чему он привык, а новое еще не наступало. И нищета, и возврат к карточкам отца подкосили, но он оставался верен своим принципам. В середине девяностых к нам приехала французская киногруппа — снимать фильм об отце. Чтобы им не мешать, мы с Ниной ушли из квартиры. Снимали они долго, выпили из отца всю кровь и уехали к вечеру.
— Тебе хоть что-нибудь заплатили? — поинтересовались мы с женой.
— Ты что, с ума сошел? Какие деньги? — возмутился папа.
Он об этом даже не подумал. Зато французы сделали отцу удивительный подарок — кассету, на которой записан их первый с Александром Зархи звуковой фильм «Моя Родина», в 1933 году он был запрещен к показу в СССР как враждебный. Отец всю жизнь полагал, что картина смыта, а копия не сохранилась, но французы где-то ее раздобыли. Я бросился к видеомагнитофону и зарядил кассету. Вы бы видели выражение лица отца, когда он спустя шестьдесят лет смотрел свое кино, которое считал навсегда утраченным!
— Почему вы сразу не пошли в киновуз?
— Родители были уверены, что человек должен получить серьезное классическое образование. Да и сам я в пору молодости еще не думал о режиссуре, был увлечен перспективой работать с литературным переводом, а потому поступил в ЛГУ и окончил курс английской филологии. Университет многое мне дал, в том числе и правильный, если хотите — аналитический подход к решению творческих задач. Получив диплом, я заинтересовался кино, с которым был знаком с детства. Пошел на «Ленфильм», так как отец считал: профессию эту нельзя изучить за партой, нужно пройти все этапы кинопроизводства. Первой моей картиной в качестве ассистента была «Чужие письма» Авербаха, а поступил на курсы режиссеров и сценаристов в Москве я уже позднее.
История о моей первой самостоятельной картине довольно мрачная. Я снял дипломный фильм «Очки от солнца», и эта работа получила высокую оценку: из трех короткометражек — моей, Саши Сокурова и Кости Лопушанского — хотели сделать альманах. Но мой диплом попал на стол главного редактора Госкино. Фамилию называть не буду, скажу лишь, что он был, по слухам, выходцем из спецслужб. У нас состоялся страшный разговор, в финале которого было сказано, что пока он жив, я не буду иметь доступа к кинематографу.
Я был в жутком состоянии: на какое-то время мне обеспечили безработицу. Спасался тем, что под псевдонимом писал сценарии рекламных роликов советских сберкасс. Когда наконец создал режиссерскую разработку своего первого полнометражного фильма, меня опять вызвали в Москву и заместитель главы Госкино, процитировав отрывок, где я описывал вставную челюсть персонажа в стакане воды, держал брезгливо мой сценарий двумя пальцами, тряс им и говорил: «Вот этот человек собирается снимать советское кино?!»
Снова я оказался без работы, и в один прекрасный день главный редактор первого творческого объединения «Ленфильма» позвала меня: «Старик, вот сценарий, если ты за него возьмешься, у тебя есть шанс попасть в кино. Потому что это спортивная тема». Я взял его, уехал на хутор в Псковскую область и написал за две недели свой вариант сценария фильма «Скорость». С этой картиной мне и удалось ворваться в мир советского кинематографа, она имела большой успех у зрителей: ведь я утвердил на главную роль молодого Диму Харатьяна, а группа «Машина времени», только выбиравшаяся из подполья, написала музыку к фильму. Таким образом началось наше сотрудничество с Макаревичем и его командой, которое продлилось много лет.
В общем, из «Скорости» получилось то, что сейчас именуют блокбастером, а у меня в трудовой книжке появилась запись: «Режиссер-постановщик 3 категории». Так я и работал до 1988 года, а потом, почувствовав, что наступает конец эпохи, ушел с «Ленфильма» в только что возникшую частную кинематографическую фирму «Панорама».
Звучало это экзотически, никто из коллег не понимал, что такое «частное» кино. А ушел я к Аде Ставиской и снял первый независимый фильм «Псы». Увы, он не получил широкого проката, потому что его сочли воплощением страшной жестокости, поедание собаками людей, знаете ли, в то время было за гранью... Тем не менее фильм разошелся на кассетах с пиратской копией. Спустя много лет Миша Пореченков признался мне, что посмотрев в 1990 году «Псы» почему-то в советском посольстве в Польше, потрясенный увиденным, он решил стать киноактером!
— Почему вы за такие мрачные темы брались?
— Я всегда хотел делать то, что мне интересно. Старался держаться подальше от политики и в советские, и в постсоветские, и в нынешние времена. Не потому что боюсь. Мне и вправду это неинтересно. Политика ведь не касается ни одной экзистенциальной темы: жизнь — смерть, любовь — боль, дружба — предательство и так далее.