Коллекция. Караван историйКультура
Авангард Леонтьев. Счастливчик
Только сейчас начал понимать, как мне везло в жизни. Моими учителями и партнерами были величайшие люди. Боже мой, ведь этого могло попросту и не случиться!
После того как Олег Табаков устроил праздник в честь моего 60-летия, я пообещал себе: никогда в жизни ничего подобного не повторится. Поэтому упросил нынешнего руководителя МХТ имени Чехова Константина Хабенского мое 75-летие в театре никак не афишировать. Не хотелось, чтобы из-за меня кто-то беспокоился, готовил поздравления. «Хотите сухим пайком все получить?» — спросил Хабенский. Можно расценивать и так.
Когда мне исполнилось шестьдесят, я в сотый раз сыграл с Евгением Мироновым спектакль «№ 13». В праздничном капустнике один за другим выступали все мои выпускники, шли поздравления и от театра «Современник», на сцене которого я начинал, и от МХТ имени Чехова, где к тому времени работал уже три года. И пели, и плясали, а Табаков стоял, опершись на спинку моего кресла, и категорически отказывался садиться: «Сегодня не меня гуляем!»
А потом был банкет — человек на двести! И все сидели — никакого фуршета. Я чувствовал себя неловко — не по чину пир. Но Табакову очень хотелось сделать все именно так — роскошно. И он полностью оплатил банкет.
Мне иногда говорят, что скромничаю, что даже по имени мне положено быть впереди — Авангард. Только вот Авангард я не всамделишный. Настоящим был мой старший брат — симпатичный парень, высокий здоровяк. Мама рассказывала, что когда шла с ним по улице, на него все девчонки заглядывались — думали, что брат с сестрой идут. Мама тогда была еще молоденькой и очень хорошо выглядела. Гибель сына, конечно, страшно подкосила ее здоровье...
Когда началась война, Авангард-первый учился в восьмом классе. Из Москвы семья поехала в эвакуацию в Сарапул. Там уже брату исполнилось восемнадцать лет, и его призвали в армию. Военное училище, куда его направили, находилось в семидесяти километрах от Сарапула — в городе Воткинске. По железной дороге, забитой военными эшелонами, мама с трудом добиралась проведать сына. Из училища за полгода Авангард написал ей 90 писем. И в каждом было столько нежности, столько ласки: «Здравствуй, моя маленькая мамочка...», «Мамочка, почему ты мне так редко пишешь?», «Мамулечка, пришли, пожалуйста, сухариков». Два года он не дожил до Победы — погиб в1943-м, в первом же своем бою, командуя взводом, защищавшим Курск. Для семьи его гибель была катастрофой, пережить которую трудно. Спасало то, что у мамы на руках был маленький ребенок — трехлетний Валерий.
Меня же мама родила через два года после Победы, когда ей было сорок три. Как бы назло врагам, убившим моего старшего брата. И назвали меня в честь него — Авангардом. Каждый раз, когда по радио звучала песня Александрова «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...», родители плакали. Особенно у отца были близкие слезы. Он плакал, даже когда рассказывал о хорошем. Например, о памятнике архитектуры, который мне показывал. «Вот здание в классическом стиле...» — дальше голос у него начинал дрожать, он замолкал. Я сейчас сам себя ловлю на этом: рассказываю о чем-нибудь хорошем — и тоже горло перехватывает. Наследственность.
Способность к переживанию — необходимый элемент актерской профессии. Поэтому Табаков наших студентов всегда гнал на похороны. Когда умирал какой-нибудь корифей МХАТа, Олег Павлович говорил: «Я отменяю занятия. Пойдите проводите. Это полезно для артистов». Не всякому дано — сопереживать. Многие черствы, холодны, железобетонны. А другие — раз! — и в слезы. Такие годятся в артисты. Помню, в «Современнике» служила Нина Дорошина, запомнившаяся зрителям по фильму «Любовь и голуби», — от природы блистательная актриса. У нее были близкие слезы — если мало-мальски что-то могло им соответствовать, ручьями заливалась просто.
Вот и мой папа имел склонность к драматическому искусству. После его смерти я нашел в шкафу его фотографию с товарищами из орловского драматического кружка. На обороте было написано: «Дорогой Коля! Ты один из наших лучших кружковцев. Мы все тебя поддерживаем в твоем стремлении поехать в Москву и учиться в театральном институте».
В столицу папа приехал вслед за мамой, с которой познакомился в самодеятельности в Орле. А она в Москве оказалась по семейным обстоятельствам. Ее брат, член ВКПб с 1916 года, получил в столице работу в партийных органах и выписал к себе всю орловскую семью.
В Москве папа поступил на высшие режиссерские курсы к самому Мейерхольду. Но сделаться режиссером ему было не суждено — мама отговорила его от творческой профессии, и он пошел учиться на инженера-строителя. Думаю, мама ревновала папу — возле режиссеров всегда же какие-то артистки крутятся. А вообще любовь у родителей была настоящая. До сих пор сохранились интимные записочки, которые они друг другу писали — с виньеточками, цветочками. «Кошечка моя, вернусь сегодня в семь», — у папы был очень красивый почерк.
Однажды родители пришли в Художественный театр на спектакль «Три толстяка», где я, студент, играл трусливого гвардейца, а Вячеслав Невинный — продавца воздушных шаров. В конце первого акта он на связке шаров сначала прилетал в торт, а потом оттуда взмывал вверх, под колосники — на глазах изумленной публики и моей мамы. Чтобы исполнить это, Вячеслав Михайлович надевал цирковой корсет, трос перекрывался шарами и зрители его не видели. Но мама понимала, что это сложнейший трюк, и отец мне потом рассказывал, что в антракте она плакала, видимо, предвидя мою тяжелую актерскую судьбу.
Мама не хотела, чтобы я был артистом. После войны она сильно хворала и мечтала, чтобы я стал врачом. Как, например, хирург Бориса Ливанова в фильме «Степень риска». Очевидно, Ливанов лично знал великих медиков — Петровского и Вишневского, и между актером и образом не было никакого зазора. В фильме есть сцена: нянечка, подавая хирургу стакан чая, говорит: «Ручки у вас золотые, золотые ручки!» Но мамина мечта не сбылась — у меня были другие планы.
Каждое лето родители вывозили нас с братом Валерием на дачу. Это была халупа при солидных казенных домах — маленький сарай, который папе разрешили приспособить под жилье. И там одна из дачниц, интеллигентная старушка, устраивала детские спектакли. Между двух елей натягивалась бельевая веревка, через нее перекидывалось одеяло — это был занавес. И я играл муравья в басне Крылова «Стрекоза и Муравей»: «Ты все пела? Это дело: так поди же, попляши!»