Виталий Коваленко: «Самое опасное в моей жизни — это съемки»
«Я буквально прошел по краю. Оказалось заряженным то оружие, которое не должно было... Можно преувеличить, сгустить краски и сказать: «Я бы мог повторить судьбу Алека Болдуина», — но нет, не стану врать. У меня были не боевые патроны, а пиротехнические».
Виталий, на вашей страничке в соцсетях забавный снимок — на пешеходном переходе светофор, где написано: «Ждите чуда». Вы верите в чудеса?
— Верю. У меня вся жизнь в ожидании чудес. И они у меня постоянно случаются, впрочем, как и у других людей. Только мы их часто не замечаем. Кстати, умение замечать что-то большее в обстоятельствах, видеть чудо и оценивать его — навык, который дает актерская профессия. Так что она на меня серьезно повлияла.
— А что еще влияло?
— Много чего... Жизнь. Всеми нами движут весьма радикальные обстоятельства, в том числе и трагедии. Системы ошибок. Все это очень травматичное и неприятное. Нас формирует в большей степени нестабильность. Стабильность нас стагнирует.
— Этой самой нестабильности, которая развивает, у вас полно. Вы родились в Казахстане, в Павлодаре, учились в Екатеринбурге, работали в Новосибирске, в Санкт-Петербурге, теперь перебрались в Москву. Служили во многих театрах. Ярко иллюстрирует такую жизнь цитата из ваших соцсетей: «Ищу квартиру в 150-й раз».
— Моя жизнь — это в хорошем смысле цыганщина. Мы всегда хотим чего-то лучшего, как-то развиваться, в том числе и в профессии. Какая-то степень неудовлетворенности возникает не извне, а изнутри. Обновление необходимо. Иногда оно невозможно без переезда. Для меня, пожалуй, самым знаковым был переезд в Санкт-Петербург, это кардинально поменяло мою жизнь.
— Представляете, вы до сих пор могли бы быть прекрасным артистом хорошего новосибирского театра «Красный факел».
— Нет, я бы не смог, потому что это бы мне не дало внутреннего развития. Но самым главным поворотным моментом были не переход из театра в театр или переезд из города в город, а уход из Александринки и мое решение вообще уйти из театра как такового. Это была новая жизнь, театром я не занимался почти два года и думал, что вообще на сцену не вернусь. Работал на радио и в кино. Это время мне нужно было, чтобы остановиться, оглядеться, разочароваться в себе, потом соскучиться по себе прежнему, засомневаться, все ли я сделал правильно, потом на фоне большой тяги к театру снова начать играть в спектаклях. Даже не думал, что вернусь.
— Почему?
— Много моментов. Главный вот какой: театра не существует. Вернее, он существует только здесь и сейчас, когда ты репетируешь и выходишь на сцену. А ушел — и нет ничего, игра окончена. Представьте себе на минутку, что даже огромное количество удачно сыгранных ролей, которые у тебя были, со временем становятся эфемерными, исчезают, уходят — их нет, ничего не остается. Даже сохранившиеся видео или статья критика — это уже не то, в природе спектакля нет.
— Я даже спорить с вами не буду. Вы вообще выбрали странную профессию, особенно учитывая время, когда делали этот выбор, семью, в которой росли. Недавно смотрела очень хороший сериал «Мерзлая земля», где вы сыграли отца погибшей девушки, гаишника, который совсем не понимал дочь, ставшую художницей. У вас, по сути, была похожая ситуация: ваш отец служил в милиции и вдруг вы, пацан, в лихие девяностые увлеклись творчеством, стали в игрушки играть и жить воображаемой, а не реальной жизнью. Как вообще случился этот поворот? Как театр вдруг вас захватил и стал судьбой?
— Была цепь событий, которые повлияли на мой выбор. Учился я в школе тяп-ляп, но не от плохого ума, просто отроку было неинтересно и имелись какие-то псевдоспортивные притязания. А после восьмого класса, все-таки больше не из-за учебы, а из-за поведения, меня не хотели брать в девятый. И встал вопрос, куда идти. Я подался в политехнический техникум и практически в него поступил. Мог бы стать техником-технологом холодильных установок. Но на экзаменах один человек меня попросил дать ему что-то списать, и я осознал, что тот очень неблагополучный. Он был из детской колонии и шел по отдельной брони. Что-то во мне екнуло, и я понял: перспектива так себе.
И вот после этого случая мы сидели с моим другом во дворе, чесали головы с модными прическами и думали, что делать. Или, вернее, может даже, и ничего не думали, просто пинали балду. А у меня в то время старший брат занимался в театральной студии. Ее вел Вячеслав Анатольевич Петров, который, к сожалению, ушел от нас несколько лет назад. Для многих людей он стал знаковой личностью, изменившей их жизнь. Был педагогом от Бога, человеком с неугомонной энергией, при этом простым артистом, который ездил по городам и весям и на несколько десятков лет осел в Павлодаре. Он вел театральные кружки в школах, так подрабатывал. И, собственно, в моей школе № 11 тоже вел театральный кружок под названием «Дебют». Мой старший брат ходил туда, играл князя Гвидона, и мы с мальчишками смеялись, когда он из бочки вылезал. В то время было модно форматировать образовательную систему, создавались математические, биологические, литературные классы. И Вячеслав Анатольевич обратился в районную образовательную организацию с предложением в школе, где у него была студия, создать театральный класс. Его идею одобрили. Набор оказался специфическим — пришли только девочки, а мальчики нет, причем ни одного. И брат мне сказал: «Срочно беги туда, тебя возьмут». Мальчиков пришло человек пять. После знакомства с Петровым он сказал нам: «Пойдемте, я познакомлю вас с директором Валентиной Сергеевной». Она увидела нас с моим другом и сказала: «Нет, вот этих двоих я точно не возьму!» Вячеслав Анатольевич ее уговорил. Мы обрадовались, потому что сразу созрел план отучиться первую четверть и перевестись в другой класс — «Е» или «Г». Начали заниматься, совершенно не понимая, чего от нас хотят и что это за ерунда — какие-то актерские этюды.
Многие предметы нам читала профессура, великие люди, среди которых Наум Григорьевич Шафер, литературовед, знаменитый павлодарец, земляк, написавший много трудов по Булгакову. У него была невероятная виниловая фонотека, одна из самых больших в стране и, пожалуй, в мире. Его квартира состояла буквально из одних пластинок, там и мебели-то не было, я не знаю, где они с супругой спали. Он преподавал в пединституте, а нам в школе читал историю театра. Еще нам, школьникам, настоящей шпане, преподавали сценическое движение, актерское мастерство, сценречь. Лучшие вузовские педагоги — историю искусства, античную литературу и так далее — все то, что проходят в театральном институте.
— Восторг!
— Восторг. Это я сейчас понимаю, а тогда дворовым пацанам это все было тяжко и даже невыносимо, мы захотели срочно перевестись. И моего друга взяли в другой класс, а мне поставили условие: либо ты остаешься в театральном классе, либо уходишь из школы вообще. Я горевал, но смирился. У меня не оставалось другого выхода, оказался просто в западне.
— Судьба принудила вас идти в эту сторону.
— Можно сказать и так, судьба меня действительно заставила стать артистом. Я остался, а вокруг оказались совсем другие, новые люди, между которыми были иные взаимоотношения. И сам Вячеслав Анатольевич был человек другого уровня, другой энергии, другого мировоззрения. Он дал нам возможность увидеть себя с нового ракурса. Все было очень непривычно и странно. И, если честно, долгие годы мне вообще не нравилось заниматься этой профессией, выходить на сцену.
Поступать в институт в Санкт-Петербург тоже поехал по инерции — за компанию со своими друзьями. Артистов набирал Фильштинский, я с треском провалился. На второй год все равно снова поступал в театральный, лишь бы быть с друзьями. Я не был заражен театром, но обожал атмосферу и тусовку. На следующий год поступать в Питер не рискнул, поехал в Екатеринбург. Мне неважно было, какой это город, волновало только то, что там буду учиться со своими друзьями.
— То есть если бы они пошли в «нефтянку» или на стройку, вы бы двинулись за ними и стали нефтяником или строителем?
— Скорее всего... Только на третьем курсе института, когда я репетировал Астрова в отрывке по «Дяде Ване» Чехова, впервые испытал какое-то удовлетворение от того, что и как я делаю. Если говорить современным языком, почувствовал фан, запах и вкус профессии. И все, пропал... Потом уже хотелось этого же слона, этот кайф поймать. И вот теперь до сих пор я за этим слоном гоняюсь.
— Это правда, что вы хотели стать милиционером?
— Нет, не хотел, но в детстве не исключал такой возможности. Просто мой отец был милиционером, на пенсию он вышел полковником. И у меня перед глазами был достойный пример — я видел, как он уходит на работу, приходит с работы и трудится в почете и уважении. А когда ты живешь в доме милиционера, это все равно жизнь режимная, культивированная.
— Отец был строгим?
— Нет. Мама строже. Она была сдержаннее в силу ментальности и фундаментально строгих правил. От природы очень нежная, но и очень собранная. С внуками она уже позволяет больше нежности.
— Вы же наполовину немец?
— Да, мама у меня немка, фамилия у нее Мецгер. Ее родители Тереза Самуиловна и Самуил Генрихович — из поволжских немцев, дома говорили только по-немецки. И книги у них были немецкие, в том числе и полное собрание сочинений Гете. У бабушки с дедушкой я проводил много времени. Прекрасные детские воспоминания. Они и из садика меня часто забирали, и я ночевал иногда у них. А когда уже стал школьником, чаще стал бывать у бабушки Маруси. Она жила буквально в полутора минутах от школы. Я прибегал к ней после занятий или на большой перемене. Это очень хорошо, когда у детей есть бабушки с дедушками и существует связь поколений. Мне с этим очень повезло, а моим детям в силу удаленности и разобщенности остро не хватает.