Антон Адасинский: «У нас было больше времени: мир нас не отвлекал»
Актер, режиссер, хореограф, музыкант — о ценности времени, о том, как не отвлекаться ни на что лишнее, о Сергее Курёхине и о театре как образе жизни
В культурном центре «Дом» прошел фестиваль VOLKOV ManiFEST. Это мультижанровый фестиваль контрабасиста, импровизатора, композитора и продюсера Владимира Волкова, на протяжении уже семи лет собирающий выдающихся джазменов, неоклассиков, академических и фолк-исполнителей, кинорежиссеров, театральных и литературных деятелей. Проекты фестиваля охватывают самые разные музыкальные жанры: от академического бэкграунда, авангарда, поставангарда, джаза и арт-рока до фолка, экспериментального рока, минимализма и этнобарокко. Одним из событий фестиваля этого года стал аудиотеатральный перформанс режиссера и основателя инженерного театра АХЕ Павла Семченко. Одним из участников перформанса стал Антон Адасинский — актер, режиссер, хореограф, музыкант, основатель театра Derevo.
— Что для вас значит участие в фестивале Владимира Волкова?
— С Владимиром Волковым мы знаем друг друга, по-моему, уже вечность. И если он меня приглашает выступить, то я понимаю, что буду работать с музыкантами высшей категории, что уровень будет не школьный, не проходной. Отношение у Володи и у меня к театру, к спектаклям всегда было примерно одинаковым, хотя мы с ним его не проговаривали. Как ни странно, к музыке тоже. Мы с ним редко обсуждаем музыку, но в этом у нас есть много сходных точек. Меня привлекает его свобода в обращении с инструментами и с композицией. Мы с ним не ездим на гастроли, не делаем спектакли, которые будут продаваться. Когда вместе играем, это каждый раз событие, которое больше никогда не повторится. Оно навсегда останется в том дне, когда произошло.
На сей раз — в культурном пространстве «Дома» в Москве; то, что мы там сотворили, знаю точно, повторить невозможно. Эта встреча как вспышка, как гром небесный. Мы намеренно не репетируем выступления — не потому, что презираем репетиции, а потому, что работаем с метафорами. Нам нужно договориться об одной несущей частоте, а дальше все пойдет само собой, если настроимся. И для Володи как музыканта, и для меня как артиста делать такие небольшие вещи, сохраняя высший уровень качества, — обязанность, потому что наши выступления как нэцке, как бриллиант: вокруг них возникает своего рода колба, и она сохранит эти вещи насколько возможно долго. Мы ведь воздействуем не только на людей, но и на энергетическое поле пространства, а значит, сделанное нами останется навсегда. Это остается не в нотах, но в воздухе, в какой-то другой форме.
— Насколько важны в современном искусстве такие акции, рассчитанные на узкую аудиторию? В какой степени современное искусство может претендовать на успех у массовой аудитории?
— Сейчас мы говорим о человеке с музыкальным образованием высочайшего класса, который давно и много играет все. Кроме того, в наше время высшего класса музыканты все взрослые люди. Я никоим образом не хочу усадить молодых академистов и рокеров за парту, но они дольше растут, меньше занимаются, у них много отвлекающих факторов, в особенности у музыкантов. Артисты нашего поколения уже к 23 годам успевали достигнуть в танце и музыке уровня, который соответствует звездному статусу. Теперь это происходит позже. Если сравнивать технический, музыкальный, танцевальный уровни артистов нашего поколения и тех, кто сейчас пытается стать звездой или выходить на большие площадки, то, к сожалению, у нынешних он ниже.
Это проблема сегодняшнего дня: очень долгое обучение, слишком много всего наваливается на ребят и им трудно собраться, чтобы стать виртуозом в таком-то и в таком-то возрасте. А Володя стал виртуозом давно. Очень давно! Я помню его еще во Дворце молодежи, когда они играли с Вячеславом Гайворонским (российский джазовый музыкант. — «Эксперт»), и уже тогда у него было все в порядке с пальцами и со всем остальным. Мы часами репетировали в соседнем зале, а он бесконечно играл поблизости.
Вот так люди росли. Эту проблему я увидел еще лет пять назад, и это, к сожалению, проблема обучения, отсутствия школ, отсутствия педагогов в театральных и танцевальных институтах и университетах. Их выпускники приходят ко мне, и я им говорю: «Молодец! Закончил? Здорово, отлично! Покажи что-нибудь». И вдруг понимаю, что он пять лет просидел в аудитории и знает всего одну актерскую технику вместо как минимум семи-восьми, которые должен знать. Знает, скажем, технику Станиславского, но не знает технику Гордона Крэга, технику Мейерхольда, технику Штайна. И с таким опытом, с таким багажом они выходят на сцену. У них есть энергетика, сила, желание, горение, как у всех молодых людей, но этого слишком мало, нужно еще технически работать очень хорошо: и актерски, и как перформер, и как человек, знающий свет и звук, и как человек, отвечающий за всю модель спектакля. Этому вообще никто не учит.
Так что я сейчас выправляю ошибки в обучении. Пока не хочу выходить на сцену как актер в спектакле. Вот акции делаю с удовольствием. Танцую и выступаю, мне это нравится, но только не в системе театральной работы. Пока не хочется. Я взял музыкальную паузу на год-полтора. Сейчас пишу много музыки. Если будут акции, пусть будут: с Пашей Семченко, с Волковым, с Гайворонским. Может быть, буду в больших спектаклях участвовать с другим режиссером. Но как руководитель театра, ставящий спектакли, ездящий с ним по России, — пока не хочется.
— Как артистам вашего поколения удавалось становиться звездами в очень короткий срок?
— Мы же вороны: собираем стеклышки, все, что блестит. Мы живем в мире для ворон, где вокруг все блестит со стен и с плакатов, что-то булькает из телевизоров. Ребят все время что-то привлекает: там посмотреть, там позаниматься, еще какие-то события, события, события. А на самом деле это иллюзия деятельности: день прошел, а ты свои четыре часа не просидел за инструментом, бегал, даже чуть-чуть выступил, показался в телевизоре, посмотрел какой-то сериал. Все это ерунда. Но если ты музыкант, то не греши: просиди четыре часа за инструментом, два — утром, два — вечером, и еще, может быть, отыграй концерт. Я окончил две школы, джазовую и классической гитары, потом еще занимался с Гайворонским трубой и с Дубинниковым барабаном (Роман Дубинников — композитор, барабанщик, вокалист. — «Эксперт»).
Мне хватало времени на все, потому что ничего не отвлекало. Это был пустой, серый замечательный мир, нейтральный чудесный вакуум, в которым ты идешь по пустым улицам — идешь заниматься, потом идешь обратно, опять идешь заниматься. А на улице ничего не происходит. На ней нет ночных баров, нет тусовок. У нас было больше времени: мир нас не отвлекал. Но здесь никто не виноват. Современное информационное поле слишком большое, надвигается на психику, и в нем тяжеловато сидеть с гитарой или за пианино. Думаешь: «Я здесь сижу, а жизнь проходит мимо». Я думаю, в этом причина.
— Когда закончился мир, в котором можно было жить, не отвлекаясь ни на что лишнее?
— Это началось чуть раньше, чем наступило засилье интернета. Началось с мощного свободного телевидения. Пока были два-три канала в телевизоре и два-три канала радио, все оставалось в порядке. Как только возникли платные каналы и в «ящике» появилось много ерунды (американские передачи, английские, русские, исчезающие и появляющиеся), это и началось: мир открылся с другой стороны, и все увидели, какой он огромный и интересный. И мы погрузились в его виртуальный аналог. А интернет уже добил нас окончательно, потому что события, вываливающиеся на нас из новостной ленты, действуют на психику убийственно: у нас нет фильтров, и к нам в подкорку попадает огромное количество информационного мусора. А эта подкорка формирует тебя как художника, потому что все твои мысли, спектакли, композиции — внутри тебя и ты не можешь отделить одну информацию от другой. Все, что попадает внутрь тебя, влияет на твое творчество. На выходе получается агрессивно-бытовой проблемный материал.
Мир приближается к искусству со стороны открытых дверей. Все, что сейчас происходит в мире, в какой-то измененной форме выходит на сцену. Но это очень далеко от сценического чуда: когда ты приходишь в театр и видишь на сцене то, чего в обыденном мире нет, когда видишь настоящее волшебство. Вместо этого ты видишь отражение реальности. Но зачем тебе отражение реальности? Поэтому все становится чуть проще. Сейчас в театре в основном ставят классику, это безошибочное решение. С Шекспиром нельзя ошибиться, с ним уже все в порядке. Или ставят сегодняшние реалии, которые мне совершенно неинтересны. Мне хочется жить в чуде и фантазиях. Это еще одна из причин, почему я отошел от этих видов деятельности, хотя работал в МХТ с Кириллом Серебренниковым, ставил с ним спектакли, и все было отлично. Но пока хватит. Мне нужно еще свои внутренние дела решить: поэтические, литературные, музыкальные.
— Ваш способ выживания в современном информационном поле — каков он?
— Надо понимать, что потребляешь. Очень внимательно относиться к тому, что входит в тебя. Мы не можем сейчас надеть черные очки или заткнуть уши берушами, чтобы не попасть под машину. Мы обязаны контролировать эти два канала, уши и глаза, контролировать то, что в них поступает. Или нужно декодировать, дешифрировать эту информацию, играть с ней. Надо обязательно играть всю жизнь, ничего серьезно воспринимать нельзя: можно заболеть. С информацией необходимо работать, нельзя от нее отмахиваться.
— Как вы это контролируете в своей повседневной практике?
— Сейчас я нахожусь в своей студии, у меня есть клавиши, гитара, записи, скоро мой концерт. Я только этим и занят. Сейчас мне неинтересна улица, посиделки и общение. Если нужно кому-то позвонить, я позвоню. Строить свой мир мне гораздо интереснее, чем пытаться изменить мир окружающий. Я запираюсь в крепости и выхожу из нее только с готовым материалом. Если такая возможность у вас есть: своя кухня, «Беломор» на столе и пара хороших знакомых, это спасает. Если вам необходимо куда-то нестись, где-то пить кофе и с кем-то общаться два часа вместо пяти минут — значит, это ваша жизнь. Для такого случая у меня нет назидательных советов, но любому творцу просто необходимо одиночество.
Проблема в том, что, если работаю в театре и являюсь руководителем компании, я не одинок. У меня есть актеры и танцовщики. Я обязан с ними общаться. Поэтому сейчас делаю паузу, чтобы побыть одному. Пока у меня только сольная работа на сцене. Это Бах, это чистота, какие-то другие танцы, пока без людей. Иначе я начинаю просто терять силы. Я преподаю и занимаюсь своими делами: музыкальными, творческими, воспитываю детей по всем методикам, какие только возможны, отрывая их от этой реальности. Им сейчас по девять лет, телефонов у них нет, с компьютером они пока незнакомы. Они видят, что работаю за ним иногда, но это их не интересует. У них три инструмента: клавиши, барабан, гитара, пение, немецкий, английский, русский и еще футбол. Им есть чем заняться, чтобы не отвлекаться на всякую ерунду. Это большая работа.
— Что вы могли бы предложить тем, кто только начинает свой путь и пытается стать заметным в этом огромном информационном поле?
— Думаю, сейчас мы оба ошибемся, если скажем, что молодые люди придают большое значение информационному полю. Нет, они отлично понимают, насколько все это эфемерно. Прекрасно понимают, что такое хайп, что такое звезда на один день. Прекрасно понимают: как ты улетаешь в эту дыру, с таким же грохотом оттуда вылетаешь. Такая форма известности, как «попасть на цветной плакат», не так интересна, как нам кажется. Всем нужна стабильность. Они устают от этой неопределенности. Если в прошлой жизни я мог сказать, что у меня в течение какого-то периода хотя бы есть работа, занятия, с кем-то я учусь, что-то еще делаю, то сейчас они мне не могут на три дня вперед сказать, что с ними будет. И эта неуверенность даже надламывает психику, потому что то ли будут съемки, то ли нет, то ли меня выгонят из института, то ли не выгонят. Что я сижу здесь три дня, ничего не делаю?
Бесконечные сомнения, их очень много, и это самое главное. У них нет уверенности в будущем. Они заканчивают свои институты, университеты или что-то еще и не получают бумажку, по которой должны поехать в томский драмтеатр и отработать там три года. А раньше актер такую бумажку получал. Ехал в Томск на три года и, работая там, понимал, что получает практический опыт. А сейчас каждый год выпускается пятьсот новых актеров, и что? Нет гарантии, что они будут работать. И волнение у них, и беспокойство с первого дня сидения за партой: что я буду делать дальше, возьмут меня, не возьмут? И мой совет — я его всем даю — очень простой: выберите себе кумира, повесьте его фотографию в гримерной или в любом другом месте и изучайте, как он живет, как организует свое время, как планирует жизнь. Следуйте за ним — и ничего нового придумывать не нужно. Берите пример с творцов, которые нашли для себя формат тайминга, и тогда все получится. Только не теряйте времени.
Если я куда-то иду и смотрю что-то сделанное другим человеком: выставку, кино, — у меня включается секундомер (у меня он на самом деле есть — советский, старый), я начинаю осознавать, что отдаю свое время этому человеку. Мне не жалко денег, я всегда смогу их заработать еще, но никто не вернет мне полтора часа, которые просижу в зале, смотря то, что мне совсем не нужно. Для меня это огромная потеря — потеря небольших кусочков жизни. Вот о чем я сейчас говорю со своими студентами. Легко сказать: не теряйте времени. Все, что можно сделать быстрее, делайте быстрее. Не обязательно сидеть за завтраком полчаса, для этого достаточно пяти минут. Как в буддийском монастыре: налил чай в чашку из-под риса, выпил и пошел дальше медитировать. Не теряйте времени: занимайтесь, занимайтесь!
— В какой момент жизни вы осознали, что время бесценно?
— Когда мои дети родились, потом им исполнился год, а еще через два года им исполнилось три. Эти три года минули как один день. И их, и моих. Мои дети подросли, а я повзрослел. И в этот момент я подумал: ничего себе! Как все быстро! Это был шок. Пока их не было, время тикало по-другому. Были одни переживания, потом — другие. И вдруг я увидел, как у меня на глазах протекает жизнь.
Когда ты выступаешь на сцене, то живешь жизнью другого человека, а свою не проживаешь. Если ты актер высшей пробы, то во время спектакля ты это не ты и на репетиции тоже не ты; шесть часов в день не тратишь свою жизнь, старение клеток останавливается. Может быть, если я сейчас начну жить обычной жизнью, не буду перевоплощаться, этот процесс ускорится. Я осознал ценность времени примерно в 45–50 лет. По ощущениям. Надо было, конечно, это понять раньше. Но до того я был слишком занят судьбами других людей. Окружающие меня актеры и танцовщики постоянно отвлекали меня на свою жизнь, и я забывал про себя.
— Если вернуться к началу вашей карьеры хореографа и танцовщика, насколько ваши эксперименты были необычными для того времени? Как вы преодолевали десятилетиями складывавшиеся стереотипы по поводу того, каким должен быть танец?
— Это была просто война. Пяти девушкам, которые ходили по улицам Питера лысые в красных шапочках и в одинаковых ватниках, было нелегко. Но мы сами выбрали такую игру, где мы должны не только на сцене, но и в реальной жизни выделяться среди всех, как инопланетяне. Мы собирались поменять лексикон, поменять правила, и другого способа для этого не было. Потому что если ты собираешься быть инопланетянином или сценическим метафизиком только два часа в день на сцене, ничего не получится. Этим нужно жить, иначе все будет ложью. Если работаешь в драме, ты еще можешь жить нормальной жизнью, а потом выходить и говорить какие-то громкие слова. Но если хочешь не только сам оказаться в другом мире, но и людей туда затащить, для этого не хватит двух часов в день: нужно менять реальную жизнь. Ничего страшного не произошло, мы провели эксперимент над собой. И всем стало хорошо, и до сих пор всем хорошо. Единственное, что сейчас понимаю: к такому эксперименту артисты нового поколения не готовы. Потому что сегодня, если ты бедный, плохо одет, нищий, говоришь странно и немножко как бы не от мира сего, это не будет восприниматься как раньше. Это воспримут просто как «ты выпендриваешься». Сейчас другой мир, и в нем приходится по-иному существовать.
Мы выходили на улицы и вели себя так умышленно. А сейчас, если артисты хотят так над собой работать, им лучше, конечно, запереться в комнате или в квартире, посидеть там полгода — поменьше из нее выходить. Иначе тебя могут просто съесть, к сожалению.
Сейчас не модно быть ни хиппи, ни бедным. Теперь другие правила, и они очень жесткие: нужно делать бизнес. Но я повторяю: без изменений в реальной жизни никакой новой хореографии, никаких новых форм искусств не появится. Это в любом случае будут перепевы того, что уже сделано гениальными хореографами с начала века до сегодняшнего дня. Перепевы того, что уже делали замечательные драматические актеры во всех своих безумных постановках, начиная с Арто и до наших дней. Новый язык сейчас вот так просто не появится. Для этого нужно очень круто поработать. Разобраться с технологиями, информационным полем, с социальными сетями и с тем, как устроены мозги у нового поколения.
— Почему это не может произойти естественным образом, как произошло с появлением Вацлава Нижинского, который родился с новой пластикой?
— Конечно, могут появиться самородки. И они появляются, они вспыхивают. Но это не школа. Это, может быть, метод. Ему можно следовать, можно им интересоваться, но я хочу, чтобы появилась система нового образования, новый язык, который был у Юрия Любимова, у Анатолия Васильева. Если мы говорим о балете Килиана, то имеем в виду язык, и это уже не однодневный самородок: выскочил, сделал что-то странное, его все полюбили, а потом он пропал куда-то. Не знаю, как работали над собой Любимов и Васильев, но, полагаю, от них требовалась очень серьезная работа, чтобы создать такие ритмические рисунки и придать именно такие тембральные окраски своим спектаклям. Если вы интенсивно работаете, то рано или поздно достигнете точки, когда уже все сделано.
Давайте думать дальше — уже не про электромобили, а про квантовые механизмы. Все приходит к этой точке, и рок-н-ролл как музыка; это нормальный процесс. В какой-то момент мы все замечаем: пошли прокрутки, повторы. Это форма, когда люди смотрят на сцену, куда выходит человек, произносит одни и те же монологи из «Грозы» Островского, и мы просто смотрим, хороший актер или нет, а «Гроза» уже никого не интересует. Все приходит к своему концу. Театр постепенно заканчивается — это совершенно нормально. И он должен закончиться, и должны остаться только абсолютно чистые классические вещи. Неоклассика исчезнет. Из имен останутся немногие. Останутся невероятные вещи, какие делали Каравайчук и Курёхин. Они станут классиками, а пыль отлетит. То же самое с театром: останутся замечательные спектакли, останутся удивительные театральные события. Некоторые режиссеры, которые будут работать, и некоторые спектакли, и записи тоже. А все остальное отвалится. Вот и все.
— Сергей Курёхин был самородком?
— Курёхина как бы не существовало как человека, это был некий Козьма Прутков. Что-то вроде субстанции, полностью вбиравшей в себя все лучшее, что было в Советском Союзе, а потом в России. Совершенная машина, которая очень чувствительно реагировала на политику, на медиа, на экономику. Талант самого высокого уровня. А поскольку он во всем разбирался и был прекрасно образован, то никто не мог отказать Сергею в совместном с ним выступлении: мы все понимали, что делает Сергей и что это не выпендреж, не эпатаж, а нечто принадлежащее сегодняшнему дню и мы обязаны сходить и сделать это — как помолиться, потому что это изменит творческую структуру Советского Союза и точно останется навсегда. Что-то похожее происходило в Серебряном веке. Вокруг Сергея собрались все лучшие люди, каждый лучший в своей сфере, но такой всеобъемлющей личности, как он, не было.
— Насколько все, что делал Сергей Курёхин, неповторимо?
— Мы это делали в театре. Я, театр Derevo, группа АХЕ начали эту работу в 1988 году, когда мы изменили все законы сцены и взаимодействия с публикой, выступая в самых странных местах. Тогда у нас появилась огромная группа театральных фанов. Акции АХЕ на площади Искусств, в горящих зданиях, в лесу могли длиться и пять минут, и три часа, мы делали маски гипсовые на снегу на Невском проспекте, я ловил чучело вороны на разделительной полосе возле Казанского собора между машинами. Нам просто было безумно скучно смотреть, как стандартно и ровно идет театральная жизнь Советского Союза. И мы шли на конфронтацию, как такой будильник. Нам это было просто необходимо. Это была театральная «Поп-Механика». Потом мы вернулись на сцену. Но начало новым, абсолютно свободным, отношениям с публикой: на уровне драки — было положено.
Нам нужно было это сделать. И эти три года были замечательными. Из них потом очень многое возникло: множество студий, поклонников и последователей. И до сих пор я встречаю людей, которые пытались делать что-то подобное. Потому что на улице ведь как? Кто на улице хозяин? На улице хозяева — люди! И вот приходит человек, который пытается сделать на этой улице что-то не так. И возникает огромное напряжение. Оно может быть и позитивным, и негативным. Но оно возникает. А напряжение — это уже результат.
— Вы видите логику в событиях, которые случились в вашей жизни? Насколько вы ими управляли? Или это была сумма воздействий внешних факторов?
— Думаю, сумма воздействий, потому что времени на анализ не было. Событие может возникнуть спонтанно, потом начинается его анализ, возникает философия по его поводу. Она на шаг сзади. Этот шаг назад я делать не хотел. Потому что продолжаю работать. И кто-нибудь потом, может быть, приедет ко мне домой, возьмет все эти тысячи кассет с записями и разберется в том, как все происходило. Я пока не готов это анализировать и выстраивать последовательность: тогда случилось то, а потом —это. Все происходит очень правильно и вовремя, когда ты расслаблен. Если хочешь чего-то добиться и напряжен, вряд ли что-нибудь получится. Нужно расслабиться, прислушаться к своей интуиции, настроиться на вибрации, которые возникают каждые полчаса: не делай этого, не ходи туда, ходи сюда, об этом подумай. Перемены могут возникать в течение одного дня, даже в течение одной песни: ты начинаешь ее писать и вдруг понимаешь, что нет, сейчас надо не это сделать, а смазать колесо велосипедное.
Поэтому точного анализа у меня никогда не было. Почему вдруг неожиданно у меня возник «Мандельштам» у Кирилла Серебренникова («Мандельштам. Век-волкодав» — спектакль Антона Адасинского на сцене «Гоголь-центра». — «Эксперт») Почему детский театр Марины Ланда? Почему я написал двенадцать песен для мюзикла за неделю (мюзикл «Золото», премьера которого состоялась на сцене МХАТ имени А. М. Горького в 2020 году. — «Эксперт»)? Это происходит. Важно, чтобы у вас было окружение, которое поддерживало бы вашу внутреннюю метель. Два-три человека.
— Одновременно и с одинаковой интенсивностью заниматься пластикой и музыкой — какой эффект вы от этого получили?
— Это связано. Роман Дубинников, когда понял, как мы начинаем танцевать и работать в Derevo, сказал: «Все у вас хорошо, очень искренне, но без ритма вы не чувствуете пульсацию. Поэтому вы очень далеко от меня. Вы не находитесь в одном пространстве с публикой, вам будет трудно с ней договориться». И он нас начал учить сложным вещам: не барабану, нет, более внутренним пульсациям. Движение и ритм в любом случае связаны. Пластика и музыка есть и в тишине. Когда видите на сцене двигающиеся фигуры, вы не отдаете себе отчета в том, что видите визуальный образ музыки, если танцовщики или перформеры существуют правильно. Они существуют как часть сложной музыкальной задачи даже в тишине. И вы видите музыку. Любой человек, глядя на прибой, на птиц, получает одни эмоции, а потом смотрит на машины и людей, и у него другие эмоции возникают. Все это визуальные образы звуков. Есть движение видимые, и есть невидимые. Если скрипач играет на скрипке, то вокруг него возникают невидимые движения, он танцует, хотя при этом его тело стоит на месте. Но этот танец чувствуется на уровне подсознания. Если видишь, как Джимми Хендрикс в какой-то момент отрывается от пола, это тебе не мерещится: он реально отрывается, хотя его тело при этом стоит на сцене. А мы думаем, что мерещится. На самом деле неизвестно, что реально, а что — нет. Музыка и движение связаны. У нас каждый день перед глазами целый оркестр: машины, собаки, кошки, стук дверей. Это музыка мира. Нужно уметь ее слышать.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl