Вечная мания завоеваний
Само имя «Александр Великий», 2380 лет со дня рождения которого отмечалось в этом году, пробуждает в сознании многих людей схожие ассоциации: безоглядный юношеский задор, невероятная удача в войне, создание мировой империи и в то же время – непомерная жестокость, маниакальное стремление покорить весь мир. Многим памятна его фраза, ставшая крылатой: «Во вселенной бессчетное множество миров, а мы еще и одного не завоевали!». Если, пытаясь понять фигуру Александра Македонского, его роль в мировой истории, мы попробуем подыскать равновеликие ему личности, то мы можем назвать его «предшественником Цезаря», этаким «греческим императором», взявшим себе столько власти, сколько он захотел, или же «Наполеоном древности», с автоматизмом машины подчинявшим себе одну страну за другой, чтобы везде установить тот же порядок, что сложился на его родине.
Разорванный портрет
Уже в античности мнения об Александре Македонском разнились так, как разнятся два войска, вышедшие на битву. Кажется, что от оскорблений, допустимых для ораторов, спорщики легко перешли бы на кулачный бой, а то и выхватили бы кинжалы. Лишь разделившие их десятилетия и века удерживают их. Друг другу же они были так же противны, как одним – царь Александр, другим – его враги.
Историк Диодор Сицилийский величаво рек о нем: «В течение короткого времени Александр, опираясь на собственное разумение и мужество, совершил дела более великие, чем те, что совершили все цари, память о которых передана нам историей. За 12 лет он покорил немалую часть Европы и почти всю Азию и, конечно, приобрел громкую славу, равнявшую его с древними героями и полубогами» («Историческая библиотека», кн. XVII, I).
Для римского философа Сенеки царь был ненавистен. В своих «Нравственных письмах к Луцилию» он судит его как «государственного преступника»: «Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. Или, по-твоему, здрав умом тот, кто начал с разгрома Греции, где сам был воспитан? […] кто, не довольствуясь поражением многих государств, либо побежденных, либо купленных Филиппом, стал опрокидывать другие в других местах, неся оружье по всему свету? чья жестокость нигде не остановилась, уставши, – наподобие диких зверей, загрызающих больше добычи, чем требует голод?» (Письмо XCIV, 62).
Современные историки также не могут примириться, когда разговор заходит об Александре Великом. И хотя, рисуя этот образ, они обращаются к одним и тем же античным источникам, результат их работы поразительно двулик. Под пером одних исследователей Александр блистателен, как бог света. Другие видят в нем лишь черное исчадие ада.
Те и другие исследования больше говорят о самих авторах, чем об их герое. Описывая великого царя, они проецируют на эту фигуру собственные политические взгляды и пристрастия, а также свой жизненный опыт. Подобный подход мы наблюдаем, начиная с эпохи Просвещения.
Для одного из крупнейших немецких историков XIX века Иоганна Густава Дройзена, автора фундаментальной работы «История эллинизма», деятельность Александра Македонского являлась главной предпосылкой грядущего торжества христианства. Он соединил персидский Восток и греческий Запад. Впоследствии, зародившись на Ближнем Востоке, христианство скоро распространилось везде, где говорили по-гречески (добавим в скобках: а также на латыни).
Британский историк Уильям Тарн настойчиво проводил параллели между Британской империей и Македонской империей. Для австрийского историка Фрица Шахермайра Александр Македонский, демагог и воитель, сверхчеловек и титан, был подобен Гитлеру, которым ученый по молодости восхищался, как и царем Александром, и которого, наряду с македонским царем, всю оставшуюся жизнь презирал и ненавидел.
Подчас современные историки концентрируются на одной-единственной черте своего героя. Он становится то психопатом, одержимым страстью к разрушению, то алкоголиком, превратившим жизнь в «потешный» дионисийский праздник, где веселье внезапно кончается смертью, а смерть производит новый взрыв веселья.
Другие исследователи, например, немецкий историк Ханс-Ульрих Вимер, автор книги «Александр Великий» (H.-U. Wiemer. «Alexander der Große», 2005), создают «разорванный» портрет своего героя, составляя рядом то, что несоединимо: его отношение к своему «культурному миру», Македонии и Греции, и к завоеванному им варварскому миру. Там, на Востоке, царь был совсем другим человеком, и это не случайно. С варварами он из образованного грека превращался в варвара и вел себя так, как ему мнилось, должны вести себя люди, лишенные всякого налета традиционной греческой культуры.
Страх и ужас собеседника богов
Как полемично написал немецкий историк Ханс-Иоахим Герке в книге «Александр Великий», «мир "Илиады" может позволить нам заглянуть во внутренний мир македонского царя», ощутить, какими представлениями и ценностями он руководствовался, затевая свой фантастический поход ради завоевания целого мира (H.-J. Gehrke. «Alexander der Grosse», 2013).
В начатой им войне важнейшее значение имели определенные символические жесты и картинные ритуалы – всё потому, что Александр на протяжении всего похода, очевидно, ощущал то, что чувствовали герои «Илиады» – что, пока они сражаются с врагом, боги спорят, кому отдать победу, грекам или троянцам, и важно задобрить богов, чтобы наконец выиграть эту нескончаемую войну.
В пустынных просторах Персии и безлюдных местностях Египта, в горах, куда не добирались ранее греки, и в Индии, почти неведомой им, Александр Македонский всегда ощущал это присутствие богов, которые беззвучно и безвидно рассуждали о том, кому присудить победу в следующей битве. Царь вглядывался в незримое, вслушивался в незвучное, нервы его были истончены до предела этим ожиданием, и он всегда думал о том, как не оплошать, не оттолкнуть от себя богов. Их приговор ведь, как убедились герои «Илиады», уже не отменить. Александр страшился их проклятия и скрывал от всех тот ужас перед богами, что тяготил его, раздваивал его личность. Внешне он был непобедимым воином, которому боги якобы давно отдали победу. Внутри же, словно Ахилл, был проклятым неудачником, которого боги давно обрекли на смерть, какие бы подвиги он ни совершал.
Эта раздвоенность, которую он пытался подавить алкоголем, превращала его порой в безумца, когда он, остро чувствуя, что уже приговорен богами, бесновался и неистовствовал, не щадя уже никого, как и подобает последнему злодею, а не герою.
