Внутренняя экзотизация
Анна Толстова о странной русскости Сергея Чиликова
В Мультимедиа Арт Музее открывается ретроспектива Сергея Чиликова, скончавшегося этим летом в Йошкар-Оле. У музея, работавшего с фотографом с начала 2000-х, порядка 700 его снимков — одно из крупнейших собраний работ этого исследователя «деревенского гламура», скрытой эротики и явного абсурда провинциальной жизни
Видимо, где-то на рубеже двух царствований — с точностью до года датировок нет — нижегородский фотограф-художник Андрей Карелин, предчувствуя огосударствление «русского стиля» при Александре III, снял несколько сценок из старой русской жизни — камерные интерьерные спектакли разыгрывали его домочадцы, а в роли костюмов и реквизита выступила знаменитая карелинская коллекция древностей. Тщательно выстроенные мизансцены плотно входят в кадр, замусоренный приметами исторического быта — лавками, прялками, ларцами, коробами, горшками, сарафанами, вышитыми полотенцами, передниками, самоварами и божницами, и только бидермейеровские обои в вазончик с головой выдают подлог, фальшивую древнерусскую экзотику образца 1880 года.
Кажется, те же самые обои в вазончик вдруг появляются в ряде йошкар-олинских фотографий Сергея Чиликова, сделанных, надо полагать, в доме фотографа (как и в случае Карелина). Например, в одной, 1992 года, снятой на цветную пленку, но выдержанной в тоне сепии, как и карелинские альбумины. Обоями оклеены стены гостиной, обставленной позднесоветским дээспэшным бидермейером, где центром предметной и даже сверхпредметной, забитой до отказа какой-то декоративно-бытовой дребеденью композиции служит застывшая в манерной позе девушка с дымчатой шевелюрой, точеными руками, узкими запястьями и изумительно прорисованными коленками, вся в чем-то эротическом, полупрозрачном и черном, бесстыдно распахнутом до самой талии и, к сожалению, открывающем глазу далекую от совершенства грудь в кружевном лифчике. На первый план выдвигается натюрморт на журнальном столике с пустыми фужерами и нехитрой закуской, взгляд останавливается на трубке, брошенной возле телефонного аппарата,— детали подсказывают, что вся интрига мелодрамы на этом закончена. Снимки, разделенные расстоянием в целое столетие и случайно связанные общим вазонным орнаментом фона, как будто бы предъявляют нам два конструкта глубинной русскости, но карелинский обращен к воображаемой глубине веков, тогда как чиликовский отправляет зрителя в не менее воображаемую глубинку, где русскость якобы консервируется и лучше, и надежнее. В обоих снимках мы моментально чувствуем закадровую режиссерскую работу, но в центре карелинской постановки оказывается совокупность вещей и образ домостройного уклада, а в центре чиликовской — поди пойми что: место, время, человек, томление плоти, томление духа.