«Свой фильм я делаю ради финала»
Большой разговор с Александром Сокуровым
14 июня выдающемуся русскому режиссеру Александру Сокурову исполняется 70 лет. Он ведет режиссерский курс в Санкт-Петербургском университете кино и телевидения, руководит фондом «Пример интонации», где сейчас заканчивают свои первые фильмы выпускники его кабардино-балкарской мастерской, и работает над своей новой исторической картиной, о которой предпочитает ничего не рассказывать. О неосуществленных замыслах, страхе смерти и любви к птицам Александр Сокуров рассказал Константину Шавловскому.
Наш разговор хотелось бы начать со списка заявок, опубликованного в сеансовской книге «Сокуров», который вы в начале 1980-х подали директору киностудии «Ленфильм». Там 19 позиций, среди которых были уже и «Фауст», и фильм про Чехова, который, как я понимаю, отчасти нашел воплощение в «Камне», и экранизация Бернарда Шоу. А какие из этих замыслов вам сегодня хотелось бы реализовать?
(Смотрит на список.) Да-да. Где-то даже написан сценарий по Платонову «Июльская гроза» — но дорогой фильм, требует особой технологии, строительства специальных декораций. «Ромео и Джульетта» в современной версии — конечно, хотелось бы, если бы это можно было снять. Но, думаю, что уже нет… По Фолкнеру — очень сложный замысел, не одолеть. «Епифанские шлюзы» — да, хотелось бы. «Доктор Фаустус» — очень дорогой фильм, дороже, чем «Фауст»,— не одолеть сегодня. «Мастер и Маргарита» — уже так измяли и так истоптали эту всю историю, что, конечно, нет. «Тютчев» — нет, время ушло уже. «Троцкий» — конечно, нет. «Остров Сахалин» — да, конечно, но тоже слишком дорогой фильм. Больше такой поддержки финансовой, какая была у меня на «Фаусте», не будет, поэтому — вряд ли. Но здесь еще далеко не все. Только то, что было возможно к какому-то представлению в те годы. Тут не заявлен, например, фильм одним кадром, который хотелось снять. Тут не предъявлена тетралогия — она обозначена «Фаустом», а остальных персонажей я даже не мог назвать: Ленин, Хирохито, Гитлер. Даже думать об этом публично невозможно было. У меня был документальный фильм «Соната для Гитлера», и я имел неосторожность на «Ленфильме», в директорском зале, показать его молодым коллегам — и сразу пошел донос в КГБ, что это пропаганда нацизма и прочее, прочее.
Вы говорите так, как будто вчера этот список написали. Хотя с начала 1980-х изменилось многое, если не все. Как вам удается сохранить такую верность своим замыслам?
Все очень просто. Просто я человек ничем не ограниченных интересов. Меня иногда даже пугает это. Мне интересны авиация, медицина, психология, взаимоотношения близких и родственных людей, возникновение драмы между ними. Мне интересна динамика жизни, ударное действие. Наличие власти у человека. Интересно, как эта власть формирует человека и как одновременно она его видоизменяет. Мне интересна жизнь растений. Потому что очень давно я почему-то подумал, что растения — очень разумные существа, по крайней мере, деревья — точно. Интересны строение и прокладка тоннелей. Интересна психология врача. Интересна граница между жизнью и смертью. Интересна жизнь в смерти. И вот поэтому, на самом деле, написать такой список — или список, в котором было бы в шесть раз больше тем,— мне не представляло тогда никакого труда. Но, конечно, когда ты пишешь такой список, то должен понимать, готов ли ты над этим работать завтра. Я за любую тему мог взяться завтра. Потому что у меня были экспликации по всем этим темам — где-то они даже у меня в коробках лежат еще. Всегда старался честно отвечать на очень важный и чувствительный для меня вопрос: знаешь ли ты финал этого фильма. Потому что я свой фильм делаю ради финала.
Финал появляется на уровне экспликации?
Да. Он может меняться, но эти перемены возникают уже на монтаже. Корабль отправляется в плавание, когда у тебя есть корабль, а не его проект. Корабль, стоящий на стапелях,— это тень. Когда у него есть двигатель, корпус, назначение — военный он или гражданский, когда у него есть команда, вот тогда уже и возникает решение о финале. И очень часто, когда я становлюсь и штурманом этого корабля, я меняю порт прибытия.
Бывало ли у вас так, чтоб ваш корабль плыл в Индию, а открыл Америку?
Может быть, так было с фильмом «Отец и сын». Потому что по целому ряду причин я понимал, что сделать фильм с той широтой, а может быть, и глубиной содержания, как я задумал, я могу, но буду просто уничтожен за это своей средой и зрителями. Замысел там был, конечно, более сложный. Когда сын — одновременно отец, а отец — одновременно сын. Такова природа мужской сущности. Я понимаю, почему было трудно Бергману, но все же и не трудно — в европейском пространстве. Но никто не может даже себе представить, как трудно режиссеру в России, в Советском Союзе, сделать все поперек традиции и принципов русской культуры в работе с человеком, его характером.
Вы имеете в виду пластическое решение фильма?
Нет, содержательную сторону, чувственную сторону. Не то чтобы я боялся, нет. Я другой, у меня нет ничего общего с моим профессиональным миром. То, что я делал в кино в прошлом,— вызывало раздражение. Что делал в последнее время — вообще никого не интересовало. Мой поезд ушел, но я еще в паровозе и сил подбросить уголька еще найду. Просто противно мне часто. Надо правду сказать — мне очень плохо в России сегодня. Очень плохо. У меня есть профессия. И еще — моя Родина.