Бесчувственнейшее из искусств
История японской кинореволюции 1960-х как история тотальной безжалостности
1960-е — самое бурное, тревожное и кровавое десятилетие для послевоенного японского общества, начавшееся с побоища перед зданием парламента и закончившееся самоуничтожением левого движения. И в то же время эти годы стали золотым веком японского кино, эрой его наивысшего художественного и коммерческого подъема. Василий Корецкий рассказывает, как борьба, насилие, отчаяние и разочарование воплотились в фильмах новой японской волны.
Десятилетие новой модернизации в Японии, классовой борьбы, переходящей в уличные бои, медиареволюции и решительной перестройки общества породили в кино новую японскую волну (nuberu bagu), режиссерам которой приходилось постоянно идти ва-банк, помимо прочего исследуя границы студийной и государственной цензуры и экспериментируя с новыми экономическими схемами. Вслед за общественной жизнью радикализовалась и поп-культура, включая и сами отношения между автором и зрителем. Если величайший режиссер предыдущего поколения Ясудзиро Одзу деликатно усаживал камеру на татами, чтобы интимно уравнять зрителя с героями, режиссеры новой волны били его по глазам панорамой равнодушной жестокости капиталистического мира, катком проехавшего по всем традиционным институтам — от семьи до государства, колонизировавшего своей логикой и саму человеческую жизнь, и природу. Всюду, куда ни обращал свою камеру кинематографист этого времени, он видел сцену насилия, место преступления.
Безжалостное общество
Один из первых фильмов японской новой волны так и назывался — «Повесть о жестокой юности» (Нагиса Осима, 1960). Однако в ярких, цветных и молодежных фильмах рубежа 1950–1960-х, главными героями которых становились юные преступники и нарушители норм, жестокость была скорее новым аттракционом, залогом режиссерской честности со зрителем. Кулачные поединки, уличные волнения, динамичная поножовщина с якудзой, страстная, настоящая любовь, которая не мыслилась без боли,— все это воспринималось как бунт нового против старого. Довольно скоро, впрочем, произошло отрезвление. По мере того как страна, содрогающаяся от вспышек массовых беспорядков (сами японцы считали их эпизодами гражданской войны и так прямо и называли «токийская война» или «война в Осаке»), расставалась с надеждами на новую мирную жизнь (договоры безопасности с США превратили Японию в техническую базу для войн в Корее и Вьетнаме), насилие и отчужденность современности стали видеться продолжением старого имперского порядка.
Все звенья цепи насилия (над одной конкретной женщиной), начинающейся в архаичном патриархальном укладе маленькой горной деревушки и протянувшейся через буржуазную войну, американскую оккупацию и новую реальность японского экономического чуда, в деталях изображены в эпической драме Сёхэя Имамуры «Женщина-насекомое» (1963). Причем дикие инцестуальные нравы деревни кажутся образцом человечности по сравнению с безжалостной логикой прихода/расхода, определяющей жизнь мегаполиса.
Будто списанный из фильмов Антониони мотив неисправимого отчуждения людей друг от друга становится ключевым для детективных сюжетов про саларименов, слетающих с катушек и реагирующих на холодное равнодушие капитализма иррациональной жестокостью. Надевающий на себя гиперреалистическую чудо-маску инженер («Чужое лицо» Хироси Тэсигахары по роману Кобо Абэ, 1966) рвет последние нити социальных связей, пользуясь своей анонимностью, и в конце концов бросается с ножом на случайную прохожую — без мотива и даже без страсти. Другая крайность — популярный в японской литературе и кино 1960-х сюжет о таинственном исчезновении какого-нибудь начальника отдела сбыта, маленького человека без особых примет. Бесследно растворяясь в паутине хайвеев и железных дорог, отсутствующие герои таких фильмов, как «Человек исчезает» (новаторский док Имамуры 1967 года) или «Сожженная карта» (1968, еще одна экранизация Тэсигахарой романа Абэ), добровольно стирают себя из душного пейзажа, в котором на 5 метрах, влезающих в кадр, умещается вся человеческая жизнь: труба завода, кубики спального района и кладбище.