(Уходит)
14 января, через несколько дней после уличной аварии, скончался Лев Рубинштейн — выдающийся поэт, эссеист, наш большой друг. Лев Оборин рассказывает читателям «Полки» о его языке, иронии, лиризме, новаторстве.
Умер Лев Семёнович, и нужно теперь привыкать жить в мире без него. В первые часы после его смерти вдруг накрыло ощущение горькой общности («Готовы ли мы к совместным переживаниям?»). Все, кто его знал, любили его, всем он светил одним своим присутствием, умением находить нужные слова, умением смеяться над глупостью.
О смерти прозой он писал довольно часто (не говорю уж о стихах-карточках, о них — чуть позже). Вот из относительно недавней его книги «Кладбище с вайфаем»:
Что делать — надо, по возможности не слишком торопясь и суетясь, привыкать к постепенному преображению себя самого из субъекта некролога в его объект. И ничего в этом страшного нет. Единственное, о чём следует беспокоиться, так это о том, чтобы не испортить себе некролог, чтобы не поставить в неловкое положение тех, кто должен будет по долгу дружбы или службы его написать.
Мало кому удалось так безупречно выполнить этот наказ самому себе. Вот о чём сейчас думает наше кладбище с вайфаем.
Новая книга Льва Рубинштейна «Бегущая строка» ушла в типографию уже после того, как случилось несчастье восьмого января, когда какой-то кретин не затормозил перед пешеходным переходом. Рубинштейн в этой книге берётся за отдельный жанр последних десятилетий — новостные заголовки, написанные вывернутым, убогим и в этой убогости многообещающим языком: «Жёсткий удар ногой в лицо москвичу попал на видео», «Сотрудница аэропорта вытащила у пассажира деньги и проглотила их». Жанр, освоенный уже Пелевиным и ресурсом Breaking Mad, но в коллекции Рубинштейна живущий по-новому, снабжённый его комментариями — с интонацией добродушного удивления, за которой, конечно, скрывается «я всё понимаю». Интонация как маска — открытие концептуалистов, в первую очередь Пригова, который умел быть и обывателем с полутора извилинами, и вечно удивлённым и готовым к самым необычным взаимодействиям философом-гностиком. У Рубинштейна-публициста не было задачи «влипать», как говорили концептуалисты, в ту или иную маску — скорее интонация была первым (и располагающим к себе) слоем, за которым шла принципиальная уверенность и в знании, и в трезвости, и в этической силе автора.
Новостной заголовок — дальний родственник библиотечной карточки, на которой тоже может быть записано что-нибудь дикое; скончавшийся недавно филолог Михаил Безродный, друживший с Рубинштейном, посвятил таким экземплярам несколько страниц в своей книге «Конец цитаты»: «Михайлова. Памятка шефа над курицей. М., 1934», «Лазарева И. М. Как они горят: (Спички, лампа, печка и человек). М., 1925». Такие названия-казусы вклиниваются и в картотеки Рубинштейна, напоминая о каких-то параллельных возможностях, проступая, как на палимпсесте, — и оттого делая написанное и найденное самим Рубинштейном ещё трогательнее:
61.
И дрожит большой серебряный самовар в руках пьяного военного врача.62.
И слегка подрагивает блестящий клюв большой чёрной птицы, неподвижно сидящей на голове гипсового бюста античной богини.63.
Это всё я.64.
Лазутин Феликс: «Спасибо. Мне уже пора».65.
(Уходит)66.
Мартемьянов Игорь Станиславович. Сезон откровений: Сб. лит.-критич. статей. – М.: Современник, 1987.67.
Голубовский Аркадий Львович: «Ну что ж. Я, пожалуй, пойду».68.
(Уходит)
О том, как возникли стихи на карточках, прославившие Рубинштейна и, по словам многих филологов, предложившие принципиально новую систему стихосложения, он не раз рассказывал: работая в 1970-е библиотекарем, он делал