Дикая охота
Я — старая ведьма со ступнями разного размера.
Ну, во всяком случае, так теперь обо мне говорят.
Раньше говорили другое.
Скоро вообще ничего не будут говорить.
Не то чтобы меня это не устраивает.
Я провожу свою вечность с теми, кто никогда говорить не умел.
Так уж это устроено: что снаружи, то и внутри, с чем бы ты ни соприкасалась, оно соприкасается с тобой — таков закон. Мы становимся тем, что впускаем в свою душу.
Я впустила сегодня добермана по имени Один.
Когда их впускаешь, они как щенки: податливы, растеряны, не трусливы, но покорны, и я всегда задаю один и тот же вопрос:
— Хорошая ли ты собака?
Отвечают по-разному.
Лабрадоры, например, даже не понимают смысла этого вопроса, я уже смирилась. Овчарки впадают в негативную панику, всякие охотничьи искренне верят, что их служба — это и есть ответ.
Но это не так.
Я должна в самом начале немного их припугнуть, объяснить, как обстоят дела на самом деле.
— Если ты хорошая собака, — сказала я Одину, — я возьму тебя на охоту. Если нет, ты останешься здесь навсегда.
Он долго молчал, а потом я услышала:
— Я не знаю, хорошая ли я собака.
Отличное начало.
— Расскажи мне.
Понятно, чтобы рассказывать было легче, я не сижу над ними, мы идем гулять.
Премся в горы, что мне не очень-то легко, учитывая, что ступни у меня разного размера.
Они носятся где-то рядом, а я просто слушаю.
Началось все с того, что женщина, которая пахла кокосом и медом, и мужчина, который пах вожделением и машинным маслом, забрали его от братьев и сестер. Они увезли его в огромный город, где был их дом. Там все пахло кокосом и медом, и он полюбил этот запах.
Он полюбил ее безумно, сразу, мгновенно и безотчетно.
Спрашивать у них почему, бессмысленно.
Они найдут сто миллионов идиотских причин.
Потому что она улыбалась, потому что гладила по животу, потому что, потому что.
Мне все равно, в общем-то, мне надо понять суть, у любой истории есть детали, подробности, иногда даже какой-то юмор, а есть суть, и она очень редко бывает просто нейтральной.
Обычно все предприятия людей тяготеют к трагедии, причем довольно бессмысленной.
Первое и самое яркое запечатление добермана состояло в дощечках. Он обнаружил их на нижней полке стеллажа, стащил и принялся жрать, как вдруг пасть пронзила нестерпимая боль.
На крик прибежала его женщина и сказала:
— Один, придурок! Это же гвозди!
Я уточнила на случай, если он чего-то не понял, мне много приходится додумывать, учитывая, с кем я имею дело.
— Зачем твоей женщине было держать в доме дощечки с гвоздями?
Оказалось, она вставала на них босыми ногами.
— Зачем?..
Он не знал точно зачем, но со временем привык к этому процессу и полюбил его.
Мужчина, пахнувший машинным маслом все больше, а вожделением все меньше, вставал напротив, женщина вставала на гвозди.
Она долго так могла простоять, но потом из ее глаз начинали катиться слезы, и она стонала. Мужчина убеждал слезть с гвоздей, протягивал руки, чтобы ей помочь, но она отказывалась.
Впоследствии, когда мужчина был изгнан, его функционал перешел к Одину. Теперь он вставал перед дощечками, а женщина — на гвозди. Он не просил ее слезать поскорее, просто терпеливо ждал, пока она не обопрется на него руками и не слезет.
— А почему она выгнала мужчину?
Оказалось, он бил Одина, а один раз так стебанул поводком, что тяжелый карабин рассек ему бровь.
— Так ты, наверное, его довел? — предположила я.
Отчасти так и было.
Доберману не нравилось с мужчиной: ни гулять, ни оставаться дома.
Когда женщина уходила, некоторое время в доме еще пахло кокосом и медом, и Один мог терпеть, но спустя время этот запах совсем рассеивался, исчезал, истлевал, и доберман начинал волноваться.
Он знал, что его опасения беспочвенны, но очень боялся, что она больше никогда не вернется и ему придется жить с этим отвратительным мужиком.
Спать он не мог и принимался терзать мужчину, чтобы тот надел ошейник и вывел его на улицу. Как только он там оказывался, он убегал, чтобы искать свою хозяйку.
— То есть ты мне хочешь сказать, что разрушил семью своей женщины? — уточнила я. — Ты считаешь, хорошие собаки так поступают?
В горах мне попался на глаза отличный пень трехсотлетнего дуба.
Все в нем было, как надо: возраст, объем, качество древесины. Я примерилась, поставила на пень свою большую ступню, пятка и подушечка большого пальца выходили за пределы окружности всего на несколько миллиметров.
— Ладно, Один, — сказала я, — на сегодня хватит.
Я подцепила пальцами корни и отломила их, один проник в породу особенно глубоко, мне пришлось наклониться и перекусить его зубами.
Когда все было готово, я вытащила пень из земли за этот самый длинный и самый непокорный корень и понесла домой, забросив на спину.
Дома я выпилила из него две дощечки по размеру своих ступней, обтесала и отшлифовала. Потом разметила точками и молотом вбила в точки кровельные гвозди, даже не помню, как они у меня оказались, но хорошо, что оказались: никогда ничего не надо выбрасывать, ни от чего не надо отказываться — этот принцип в который раз меня не подвел.
Когда все было готово, я свистнула добермана.
Он прибежал и сел передо мной.
— Будешь помогать, — сказала я.
Он знал, что делать: встал на все четыре лапы, развернулся ко мне боком. Я оперлась на него левой рукой и поставила на дощечку с гвоздями свою большую правую ступню, потом положила на спину пса правую руку.
Момент, когда правая нога уже на гвоздях, а левая еще нет, самый шокирующий: весь вес тела долю секунды выдерживает поверхность ступни, в которую снизу впиваются десятки гвоздей.
Но я выдержала.
Я опустила на соседнюю дощечку левую ногу, выпрямилась и отпустила Одина.
Некоторое время ничего не происходило. То есть, я, конечно, ощущала дискомфорт, ощущала давление, иногда проносились панические мысли, что гвозди проткнут мне ступни и выйдут с другой стороны — вот тогда будет непросто избавиться от дощечек!
Нет, это невозможно, есть закон распределения нагрузки, лучше всего он выражен лыжами.
Если бы гвоздь был один, тогда бы, конечно, он проткнул мне ногу, а когда их десятки, они будут держать.
При чем тут лыжи? Когда я последний раз стояла на лыжах?
Я разве любила лыжи? Наверное, нет, ведь, если бы любила, я бы продолжала на них ездить, а я не езжу.
Но может, дело не в любви? Может, я любила и до сих пор люблю лыжи, может, единственное, чего бы я хотела, это встать на них, оттолкнуться и скользить по рыхлому, пористому снегу, слушать его шепот, но в моем мире нет больше снега.
Как любить лыжи в мире, где ты не можешь ими воспользоваться?.. Но тогда возникает следующий вопрос — зачем я оказалась в мире, где нет снега, зачем я согласилась быть в нем? Или… я не соглашалась?..