Я смотрю на то, что смотрит на меня
Человек нуждается во взгляде другого человека так же, как цветок нуждается в солнечном свете и в небесной воде. Человеку, как и растению, нужен животворящий взгляд «садовника». Таким взглядом обладает поэт и переводчик Ольга Александровна Седакова.
Я абсолютно согласна с филологом Максимом Калининым, автором предисловия к вашей новой книге «И жизни новизна...», который говорит, что мир после ее чтения расширяется. Так можно сказать и обо всех ваших текстах. Именно так, как и у Рильке в вашем переводе, — в беспрепятственном движении между внутренним и внешним: «Там снаружи — то, что я проживаю внутри. И здесь и там все безгранично».
Это вообще дар искусства. Я думаю, искусство снимает некоторые привычные заслоны с человеческого восприятия. И ты вдруг видишь: «Ах, надо же! Сколько пространства на самом деле! Какая даль, и ширь, и свобода!»
Есть ли в названии книги не только прямая отсылка к Борису Пастернаку, но и стремление к диалогу с Данте — «в постоянном усилии превосхождения себя наличного, в тяге к себе новому»?
Да, конечно! В работах о Данте я писала, как важно для него это слово, «новый» (начиная с «Новой жизни»), и как это слово — nuovo, novus — на латыни и итальянском значит также «небывалый, чудесный» и «последний», то есть за которым ничего уже нет. И говорила о том, что это «новое» — не в футурологическом смысле, а в смысле «вечно нового». «Талант — единственная новость, которая всегда нова», — писал Борис Пастернак. Очень забытая вещь в современном искусстве, склонном к тому, чтобы видеть мир каким-то давно известным и исчерпанным. Современные авторы часто даже исходят из того, что все давно известно, «все сказано на свете». Такие Экклезиасты.
Часто ли вы оказываетесь в состоянии полета в диалоге со своими героями и собеседниками (в частности, с поэтами, которых переводили), преодолевая границы между мирами (метрическими и неметрическими), чувствуя «размах крыла расправленный, полета вольное упорство», как у Бориса Пастернака?
Я бы сказала, что это другое переживание. Я не стала бы его выражать в метафоре полета… Это не то чтобы подняться и смотреть сверху, нет, просто это какое-то другое состояние, освобожденное, для которого не нужно никуда подниматься, ниоткуда выходить. Наоборот: входить, погружаться. Это состояние очень трудно описывать. Что касается границ… Прежде всего, очень многие границы, которые для большинства людей реальны, я никогда реальными не чувствовала. Допустим, читая Данте, я не чувствовала, что есть такая непреодолимая граница, которая помешает мне беседовать с ним, пишущим на староитальянском языке и живущим семь веков назад, выслушивать его и понимать. Прежде границ переживала необходимость услышать. Если я не чувствую с чем-то или кем-то такой связи, то и не заговариваю. Так что для меня изначально в Данте не слышалось чего-то радикально «другого», чужого. Но все же необходим большой труд, чтобы не обмануться, чтобы не принять то, что тебе только кажется, возникший в твоем уме призрак, за реальность.
Нет ли специальных приемов или инструментов, которые могли бы эти границы преодолевать?
Приемов и инструментов, я думаю, нет. Можно подумать, где же сам источник этого чувства общности или связи с далеким. Опыт аскетики тут многое объясняет. В восточно-христианской традиции выработан огромный опыт изучения внутреннего мира человека. Этот опыт пустынников, подвижников, мистиков созвучен, как это ни удивительно, античному, греческому девизу «Познай себя!» Имеется в виду не рефлексия, не пресловутое «самокопание», а познание в себе некоторой глубины, глубины не психологической, а Божественной. В человеке глубже, чем его идентичность (я человек такого-то времени, такого-то возраста, такого-то пола, такой-то нации), есть еще что-то, более сердцевинное, можно сказать. И вот эта глубинная его часть способна входить в контакт с самыми разными вещами.
Я не знаю, каким образом современный человек «туда», в собственную глубину, попадает. Но я уверена, что это возможно для каждого, потому что этот дар есть в каждом человеке. Просто надо переключить внимание. И «там» ты не удивишься и не остановишься перед границами и расстояниями.
И в этой глубине преодолевается «страх безопорности», о котором вы говорите в переписке с Владимиром Бибихиным?
Это слово, «безопорность», — одно из любимых слов Владимира Вениаминовича Бибихина. «Правильным» положением человека он считал безопорность (а также замешательство, «амеханию»). Человек слишком часто находит себе «опоры» в виде готовых, принятых раз и навсегда решений, причем обычно не своих, а от кого-то усвоенных. Готовые идеологии могут быть такими «опорами». Скорее это подпорки, чем опоры. Они как будто гарантируют спасение от риска, от того, чтобы видеть вещи своими глазами, как «вначале», и думать о них, не оглядываясь на то, что «принято».