Энн Хэтауэй
Кажется, вся она состоит из удач и свершений. Кажется, «Оскар» и «Золотой глобус» в ее карьере – закономерность… Но для одной роли ей пришлось худеть на четыре размера, а для другой – обриться наголо. Она знала унижения и болезненный разрыв с тем, кого любила, и однажды была на грани ухода из профессии. Так что с Энн Хэтауэй лучше говорить не про то, как живется звезде, а про жизнь женщины, которая стала звездой, идет по своему пути вовсе не как по красной дорожке и скорее в кедах, чем на шпильках.
Может быть, они здесь все французы… Или здесь обычно не продохнешь от лауреатов «Оскара» и «Золотого глобуса»… Или, возможно, это тайный клуб аутистов… Так размышляю я, смотря на Энн Хэтауэй, безмятежно беседующую с двумя официантами посреди зала уютного, по-французски тесного «Кафе Люксембург» на углу Бродвея и 70-й улицы. Она говорит, что бывает здесь часто, поэтому и назначает тут встречи. Знает официантов, даже уже дружит – из них же многие ее коллеги-актеры, по американской традиции подрабатывающие официантами… Но потом соображаю: а что, если тут никто не обращает внимания на звезду, потому что сама звезда не привлекает к себе такого рода внимания? Потому что ведет себя открыто и без помпы? Ее мысли иногда опережают слова, она широко улыбается, потирает нос, явно не боится повредить макияж. Да его и не наблюдается – зачем он женщине с такими яркими чертами и с кожей, которую в классической литературе принято было называть алебастровой?
Энн Хэтауэй – само естество, чуждое скрытности. Поэтому ей, кажется, можно задать любой вопрос – она не отмолчится и не обидится.
Psychologies: Ваши отношения с публикой довольно драматичны. Появился даже термин «hathahater» («хэт-ненавистник»), и это было едва не массовым явлением в соцсетях. Люди почему-то терпеть вас не могли и сыпали обвинениями: она играет, даже когда благодарит за приз, она откровенно амбициозна. Она была худшей ведущей церемонии за всю историю «Оскара»… Энн, как вы объясняете титул «самой ненавидимой из звезд», до сих пор гуляющий в прессе? Ведь это же не может вас не трогать…
Энн Хэтауэй: Ну конечно, меня это трогало! Я не могла понять, в чем причина агрессии. И, главное, я злилась, что не могу исправиться, потому что не знаю, в чем провинилась! Но самым обидным было то, что весь этот страстный сыр-бор по отрицанию меня разгорелся из-за роли Фантины в «Отверженных». А я ведь так хотела ее сыграть, что полностью измотала режиссера звонками и актерскими домогательствами! Ведь эта роль для меня… ну, настолько личная! Понимаете, когда мне было 7 лет, мама играла эту самую роль в этом самом мюзикле. Невозможно забыть, как я сидела в зале и вся была там, на сцене, с мамой. Она умирала в той роли, но на сцене она была чьей-то еще мамой, и все это слилось для меня в одно – и гордость, и горе, и солидарность с другой девочкой, которая теряла мать… И к тому же это была последняя мамина роль – сыграв ее, она оставила сцену из-за нас с братьями. Решила посвятить себя детям, мужу. Я хотела восстановить какую-то вселенскую справедливость: теперь я сыграю Фантину, продолжу начатое мамой, это ведь она считала, что мне стоит попробовать стать актрисой… А тогда этого ничто не предвещало!
Почему это? С мамой-то актрисой? И с вашей внешностью?
Э.Х.: Слушайте, ну я же из поколения «гранж», я же росла в 1990-е. С двумя братьями – старше и младше меня. Я протестовала, ненавидела себя и одновременно самоутверждалась. Тинейджерский бунт гормонов – депрессии, приступы ярости и ненависти к себе. И вследствие чего – ко всем окружающим. И внешности у меня никакой не было, ну то есть я ее вообще не брала в расчет. Лет до 14 ходила в рубашках Майка, старшего брата, и в «мартенсах». К последнему классу школы посмотрела на себя со стороны и как-то смягчила свой облик – в нем не стало хотя бы зримого протеста против всего сущего. А потом у мамы появилась эта идея, что, может, мне стать актрисой… и она мне понравилась. Она создала для меня ощущение перспективы, что ли. С тех пор я спокойно отношусь к своему… физическому воплощению. Да и к мнениям о себе тоже. Хотя, конечно, меня ранила та волна агрессии. Но… После нее я стала смотреть на вещи трезвее, проще, прямее, что ли. Я повзрослела. Поняла, что за меня не будут радоваться все без разбора. Мои победы не обязаны вызывать восторг у кого-то, кроме меня, мамы-папы, братьев, лучших друзей и – повезло! – мужа, который просто-таки яростный мой болельщик. Я вдруг осознала, что публика откровенно выражала симпатию ко мне только в одном случае: я разрыдалась перед камерами, когда моего тогдашнего бойфренда арестовывали за финансовое мошенничество на шесть с половиной миллионов (итальянский бизнесмен Раффаэлло Фолльери был пойман в 2008 году. – Прим. ред.). И больше – никогда… Но главное, тогда, в обстоятельствах «хэт-ненависти», я поняла, что действительно фальшивила: чтобы жить в лучах софитов, мне приходилось притворяться той, кто может жить в лучах софитов. А я не очень к ним приспособлена. И по факту выходит, что слава – не мой стиль.