Писатель Давид Гроссман — о стендапе в Израиле и притягательности зла
Автор прогремевшего романа «Как-то лошадь входит в бар» рассказал литературному обозревателю Елене Кузнецовой, чем антигерои вроде Джокера так привлекают общественность и как юмор становится главным оружием в борьбе со страхами.
Дов Гринштейн — герой романа «Как-то лошадь входит в бар», — стендап-комик, который устраивает зрителям сюрприз в свой день рождения. Сначала на публику, собравшуюся в баре курортного городка Нетанья, обрушивается поток неполиткорректных шуток, а затем артист изливает душу. Он вспоминает о трагическом инциденте, который случился с ним в юности: находясь в военном молодежном лагере, парень узнал, что умер кто-то из его семьи, и отправился на похороны. Правда, подростку так и не сказали, кто погиб — мама или папа. И это изменило его жизнь.
Жюри Международной Букеровской премии назвало книгу рискованной как с эмоциональной, так и со стилистической точки зрения: «Каждое слово ценно в этом высочайшем примере писательского труда». Кроме «Лошади» Гроссман опубликовал больше десятка книг, переведенных на 36 языков, — в том числе подростковый роман «С кем бы побегать», ставший международным бестселлером. На минувшей ярмарке Non/fiction Елена Кузнецова обсудила с писателем силу фантазии, всепроникающий страх и смех как возможность дышать.
— Вы начинали как журналист, а позже стали писателем. У многих журналистов есть психологический блок, связанный с фантазией, — им легче рассказывать чужие истории, чем придумывать свои. Как удалось это преодолеть?
— Я с детства чувствовал себя писателем: у меня хорошо работало воображение, я любил придумывать истории. Так что журналистика не была моей дорогой. Я больше 20 лет проработал на радио, а когда меня уволили по политическим причинам (Давид Гроссман отказался молчать, что Палестина заявила о создании собственного государства — «РБК Стиль»), легко и с энтузиазмом вернулся к прозе. Я до сих пор иногда выступаю со статьями, эссе, речами, но пишу их именно как писатель. Вы правы, у журналистики и литературы разный язык. Как писатель я ориентируюсь только на одного читателя, обращаюсь к нему на индивидуальном уровне. Журналистика апеллирует к массам.
— Вы представляете себе какого-то конкретного человека, когда пишете?
— Наверное, я вас разочарую, но мне кажется, писатель пишет для себя. Это очень эгоцентричная работа. Но — сам до конца не понимаю, как это происходит — если ты копаешь глубоко внутрь себя, это затрагивает и других.
— У героя «Как-то лошадь входит в бар» есть прототип, но его историю вы узнали в сокращенном, схематичном виде. Как вы восстанавливали все «эмоциональное путешествие» персонажа?
— Сложно сказать, где проходит граница между реальностью и прозой, но здесь она видна очень четко. Однажды я услышал историю о 14-15-летнем мальчике, который приехал из Иерусалима в молодежный лагерь на юге страны (имеется в виду лагерь Гадны — израильской организации, которая готовит подростков к военной службе. — «РБК Стиль»). Примерно через неделю к парню пришел командир и сказал, что он должен срочно, в течение четырех часов, вернуться домой — чтобы успеть на похороны. Кто умер, мама или папа, подростку никто не сообщил. По пути мальчик вообразил, что именно на нем лежит ответственность выбрать, кто из родителей умер, а кто остался в живых. И это, конечно, стало невыносимым грузом, травмой на всю жизнь.
Меня буквально истерзала эта история, я думал: «Как могло случиться, что люди были так равнодушны к ребенку, его горю и агонии? Как они смогли отправить его одного?» Так появился сюжет, но я не знал, как воплотить его. Я не собирался описывать этого конкретного человека, хотел изобрести своего собственного героя. Я думал об этом годами, и вот неожиданно герой появился. Если вы спросите меня, как это происходит, я не смогу ответить. Иногда идеи и образы возникают во сне, в беседе с другом или просто потому что ты мельком увидел на улице профиль какого-то человека. Будто по щелчку пальцев появляется персонаж. И все что дальше нужно сделать — не пытаться им завладеть, позволить ему завладеть тобой.