«За границей я обнуляюсь»
Из печати вышла новая книга Владимира Вишневского. «Огонек» поговорил с основоположником постсоветской школы одностишия о том, может ли язык способствовать социальному примирению
Новая книга Вишневского «Все больше людей нашу тайну хранит…», как и предыдущие, оформлена как перформанс; это не просто сборник строк, это метавысказывание; автору важен каждый знак, каждая точка, пробел и пунктир — словно бы он хочет использовать какую-то до сих пор скрытую энергию языка. В манере Вишневского есть редкий дух миролюбия и коммуникации, он выглядит предтечей языка примирения в непримиримых обстоятельствах.
— У меня, чье детство пришлось на перестройку, такое ощущение, что вы были всегда.
— Спасибо, конечно, но моя первая книжка вышла в серии «Крокодила» с названием «Поцелуй из первых уст» как раз в 1987 году, знаменуя для меня перестройку…
— То есть до 1987 года вас как поэта не существовало?
— Скажем так, меня и не было, и бывало… Я очень долго работал молодым поэтом. Печатали меня неохотно. Чтобы вышла книжка, нужно было получить рекомендацию от Всероссийского совещания молодых писателей. О, попасть туда — почти предел желаний!.. И в 1984-м это сбылось. Если ты писал в анкете: «Участник Совещания молодых писателей», это было как титул, пропуск дальше, как сказали бы сегодня, «зачетно»… Мне, с моими врожденно-анкетными недостатками, важно было хотя бы удержаться в «творческой молодежи». Для того чтобы вышла подборка стихов в журнале, нужно было иметь «паровоз» — правильное, желательно верноподданническое стихотворение. У меня имелось одно-единственное, причем искренне написанное. На моей первой доинститутской работе был беспалый мастер, и я каждый день, пожимая ему руку… Словом, стихи заканчивались так: «Каждый день, будний день начинался в Отечестве причащением Отечественной войне». Эти простодушные стихи могли выполнять «паровозную» функцию. «Паровоз» вытягивал за собой в печать всю подборку, где дозволялось уже и про личное, про ударную любовь, а не стройку… Наш незабываемый руководитель студийного семинара Вадим Сикорский (хороший поэт и прозаик!), заботливо выверяя нам тактику, иронизировал про стихи, «радующие сердце любого редактора». То есть про партию и комсомол. Но у меня таких стихов не было.
— Вы всегда тяготели к минимализму? Не было ощущения, что с вашими стихами что-то не так, что они какие-то неправильные?
— В пору затянувшейся юности я писал… Есть такой сомнительный термин «добротные». Да, добротные лирические стихи. В конце концов, у меня в эти годы была любовь. Что и выплеснулось аж в две книжки. Которых она, естественно, не прочитала… Позже я понял, что лирические стихи не принесли бы мне известности. Но специально я ничего не просчитывал. Небо само вывело на стезю, дав возможность найти скромную территорию, где я не просто идентифицирован, но стал заметен, как-то состоявшись.
— И как это случилось?
— Я к тому времени уже вовсю писал иронические стихи. Печатался в «Литературке», в «Московском комсомольце», в отделе «Сатира & Юмор». Однажды я затеял стихотворение о том, как у выдуманного поэта с говорящей фамилией Скунсо вышла в свет книжка, и я попытался представить ее оглавление. Ну, например: «Бывало, в первый день в пансионате…» или «Как холодит ладонь бутыль кефира…», «Не то уж натяженье гамака…». И вдруг я понял, что каждая строчка приобретает некоторую самоценность. И увидел, что я могу это усилить. Одним из первых моих одностиший было — естественно, с приветом классику — такое: «И долго буду тем любезен я и этим…»
— Вот говорят — постмодернизм. На самом деле в 1990-е просто стало необязательно что-то рассказывать до конца. «Да-да, понятно, все ясно, проехали!..» Вот с чем ваша манера совпала. И еще: слово «поэт» в конце советской эпохи было скомпрометировано, а вы были как бы антипоэт, который высмеивал сам статус придворного поэта.