«Слабые обречены, а сильных не сместишь»
Удивительные перемены государственных порядков, инициированные «верхами», случались в россии и раньше. Аккурат 455 лет назад произошла одна из знаковых — царь Иван Грозный учредил опричнину. О значении этого события, «гражданском» сопротивлении ему и царской власти «Огонек» поговорил с Андреем Юргановым, завкафедрой истории России средневековья и нового времени РГГУ.
— Назвали бы вы учреждение опричнины одной из первых наших «революций сверху»?
историк
— Строго говоря, этот термин появился в науке только в 1990-х годах с подачи Натана Эйдельмана. И обозначал он ситуацию, когда власть пытается каким-то образом изменить общество, чтобы не дать в нем развиться неприятным тенденциям. Важно здесь, конечно, желание изменить общество, причем изменить коренным образом — на уровне системы ценностей, взглядов на жизнь и оценок. Опричнина, несмотря на то что она стала для всех новостью (вдруг оказалась разделенной русская земля, а царь переехал вместе со всей государевой казной, посудой, утварью и иконами в Александровскую слободу), не меняла систему ценностей, скорее доводила до апогея какие-то исподволь назревавшие тенденции. Опричнина не всеми была понята, но она не была совсем непонятна. Она как-то соотносилась с религиозным сознанием той эпохи, с общественной моралью. В этом смысле ни события, которые происходили четыре с половиной века назад, ни современные перемены (когда вы пытаетесь провести какие-то параллели) не являются «революциями сверху», но, конечно, какое-то новое качество жизни задают.
— Какое сознание делало возможной и понятной опричнину?
— С начала XVI века в русском обществе укрепляется представление, что царь не просто мирской владыка, а пастырь. Для европейского сознания это нечто странное: даже сегодня, пытаясь объяснить эту черту национального менталитета, я сталкиваюсь с удивлением зарубежных коллег. В теме опричнины это принципиально: верховный правитель для нас — это правитель вообще, который отвечает за все. В XVI веке он отвечает за все православие, за весь Божий люд — и непосредственно перед Богом. На одного человека в таком случае падает невероятный по своей грандиозности груз. И вот теперь представьте себе весьма одаренного, впечатлительного, талантливого и прекрасно образованного великого князя из рода Калитичей — Ивана IV, который понимает, что он ответственен за все и всех, грядет Страшный суд, и Бог, которого он представляет исключительно грозным судьей-владыкой, заставит его держать ответ. Что делать, раз на тебя такое упало? Когда мы говорим про апокалиптические настроения русского Средневековья, мы часто думаем о них как о страхе за свою жизнь, за существование мира. Но этот страх неспецифичен: в XXI веке за мир можно переживать не меньше, пусть и по другим причинам. Главное в апокалиптике — груз ответственности, который давит, который невозможно с себя снять и который заставляет совершать странные, на первый взгляд нелогичные поступки.
— В учебниках все же настаивают, что Грозный задумал опричнину с целью устранить боярскую оппозицию…
— Царя не интересовала политическая борьба, как мы ее понимаем. Обычно государственные перемены на Руси определяли другие факторы. Апокалиптика того времени была связана с идеей умножения грехов: мир так испортился, что его конец приближается. У царя, как это стали понимать на Руси в XVI веке, присутствуют две ипостаси: одна грешная, человеческая (Грозный любил перечислять свои бесчисленные грехи!), а другая божественная — царская. И этой (объективной) ипостастью он подобен Богу. А раз так, то, видя всеобщее падение нравов и ожидая скорого пришествия Судьи, царь решал для себя такую задачу: или смотреть, как человечество идет к своему концу, беря на себя ответственность за все происходящее, или вмешаться в Божий Суд, как его понимали в то время: карать, наказывать беспощадно. Выбор при таком понимании личной ответственности на самом деле устрашающий… Мы говорим, что Грозный опричниной разорил страну, уничтожил в казнях лучших людей своего времени — да какая ему была разница до этих подсчетов, если после него, как сейчас бы сказали, хоть «потоп»? Это характерный пример, когда попытки «земного планирования» в принципе не находят морального оправдания.