ОгонёкИстория

Сказочные лихие

Выражению «лихие девяностые» исполняется 15 лет. Именно в 2005-м, если анализировать данные Национального корпуса русского языка, это словосочетание, появившись сначала в СМИ, ушло в народ. Эпитет, похоже, совпал с общим ощущением эпохи, иначе как объяснить, что уже к 2012-му именно «лихие» задавили все прочие определения тех лет. Так называемая наивная хронология, которая, в частности, и фиксирует коллективное восприятие того или иного времени, признает: иначе теперь и не скажешь. Сейчас мода на 90-е растет, а под грузом словесного штампа скрыта, оказывается, совсем другая память об эпохе. И, возможно, скоро мы будем поминать ее уже другими словами. Какими? Сегодня, на переломе оценочного восприятия прошлого, об этом задумался «Огонек».

Есть ощущение, что нам скоро придется благодарить других дедов за другие победы. Мы не можем задавать свои рамки коллективным воспоминаниям, потому что эти рамки, если хотите, задаются биологически. Французский социолог Морис Хальбвакс заметил, что наша общественная память о прошлом — это, как правило, то, что рассказали дедушки и бабушки своим внукам. В возраст дедушек и бабушек входят новые поколения, и новые годы приобретают ореол значимости и величия. Сегодня социальные рамки памяти сместились с военного поколения 30–40-х годов на людей, чье взросление пришлось на 50–60-е годы. То есть свою версию истории рассказывают бабушки и дедушки, которые помнят 60-е как время своей молодости. И поэтому рамка общественной памяти, что бы с ней ни пытались делать, постепенно сместится от 40-х к 60-м, что может повлечь за собой и соответствующие изменения в социальных настроениях, идеях. Здесь неумолимая логика смены поколений играет против тех, кто пытается крепить авторитет исключительно на образе Великой Победы — вот-вот по-требуется что-то новое: благодарность другим дедам за другие свершения.

Точно так же стоит признать, что в один прекрасный день 90-е станут предметом повышенного внимания и интереса: подождем лет двадцать — и внуки нынешних 40–50-летних с упоением погрузятся в изучение перестроечно-ельцинской молодости дедов. Более того, первые ростки этого пробуждающегося интереса видны уже сегодня, что для меня по-своему удивительно. Я сам вообще-то не являюсь апологетом 90-х: это было очень тяжелое, кризисное время, которое плохо отразилось на тех, кто его пережил, причем я имею в виду не только экономические проблемы, но и влияние этого времени на умы и души. Погоня за выживанием, маркетизация всего и вся, а особенно науки, образования, журналистики, привели скорее к тому, что уровень нашего развития в этих сферах упал по сравнению со второй половиной 80-х, какие-то серьезные этические основания, существовавшие в обществе помимо Советского Союза или вопреки ему, были обрушены. Я люблю вспоминать слова коллеги, сотрудника ИМЭМО РАН Николая Косолапова, которые тот написал в 1995 году на фоне общей эйфории экспертов от радикальных реформ: «Нет ортодоксов ревностнее, чем новообращенные. Ухватившись сейчас за либеральную модель, притом в ее самом механистическом варианте, и сделав это в период, когда данная модель приходит к исчерпанию своих исторических резервов и возможностей, когда формула общества XXI века явно должна будет найти какое-то совмещение европейского и неевропейского цивилизационного опыта, Россия рискует превратиться в начале будущего столетия в центр социальной и политической реакции в мире, что могло бы снова противопоставить ее Западу и другим регионам и культурам». Мне кажется, что эта оценка 25-летней давности могла бы сейчас претендовать на звание пророческой, вне зависимости от того, что о ней думает сам Николай Алексеевич. И понятно, что процессы, наблюдаемые нами последние 10 лет,— накачка патриотической риторики, попытки выстроить примитивное идеологическое единство и так далее — это все отложенная реакция на события 90-х. Радикальный нигилизм 90-х в отношении всех практик общественной солидарности, всего живого, что теплилось в СССР и вообще сделало 90‑е возможными, привел к обратному откату маятника. В этом смысле нет никаких «демократических девяностых — авторитарных десятых», есть семена и всходы, единые в своем качестве.

Но, с другой стороны, верно и обратное: нет никаких «тучных нулевых» или «благословенных десятых» и «лихих девяностых» как их антипода. Эта антитеза больше не работает. Наш постсоветский транзит все больше разворачивается как единый процесс, интересный в своих истоках. Я наблюдаю повышенное внимание своих студентов к теме 90-х, они даже творческий вечер, который мы задумали в Шанинке, свели к той стилистике: зачем-то показали старые записи Ельцина, сделали шаржи на «Осторожно, модерн!», вспомнили телевидение 90-х. Последнее, кстати, сегодня очень близко и доступно благодаря YouTube и производит приятное впечатление, потому что это, разумеется, «совершенно другой глобус». Узнаваемый, свой, но вдохновляющий: оказывается, и так можно было! Из той же серии — необыкновенный успех актера и видеоблогера Антона Лапенко, который прославился и стал героем современной молодежи, создав на YouTube сериал «Внутри Лапенко», воссоздающий вселенную 80–90-х годов в России. Когда я первый раз посмотрел несколько серий, подумал, что вижу старые ролики: настолько правдоподобно. Даже удивительно, что человек 33 лет может воспроизвести всю атмосферу эпохи, которую сам не помнит и не знает, но вот, оказывается, 90-е не так далеки от юношей, сформировавшихся уже при Путине. Мне трудно судить, почему то время «досрочно» актуализируется в сознании молодежи. Возможно, оно предстает как момент старта, большого взрыва и рождения нового мира, на дне которого мы все сейчас существуем. И интересно понять, как все начиналось. К тому же любое начало — это перспективы и надежды, которые приятны сами по себе, особенно на фоне современной определенности, когда каждый держит то, что приобрел, и культивируется одна эмоция: лишь бы не потерять. Согласитесь, не слишком вдохновляюще, чтобы не желать перенестись мыслями в какое-то другое время — хоть в 60-е, хоть в 90-е.