Олег Алмазов. Другая судьба
Мама, едва заговаривал об актерской профессии, сокрушалась: «Олеженька, ну что ты такое удумал? Какой из тебя артист?» За этими словами слышал продолжение: дескать, и внешность нужна другая, поавантажнее, и безусловный талант - а посему не стоит высовываться, чтобы не набить шишек, лучше получить диплом инженера и работать как все.
Моя жизнь несколько раз висела на волоске. В семнадцать лет мог погибнуть в стычке с таксистами, которых крышевал криминал, в двадцать три — от рук братков, широко, с поножовщиной, гулявших в ночном клубе, где был ведущим, в сорок — на съемочной площадке «Обратной стороны Луны», когда Паша Деревянко ненароком направил машину прямо на дерево — удар о толстый ствол был такой силы, что меня снесло и отбросило вместе с дверцей, на которой повис...
Всякий раз, чудом оставшись в живых, думал: «Значит, наверху считают, что я еще не все сделал и пригожусь здесь для чего-то хорошего». Заметил и другое: после каждого спасения жизнь делала поворот — будто менялась судьба...
О. Алмазова
И все-таки самое большое чудо в моей истории — что стал актером. Вопреки всему. Даже мама в меня не верила: я был для нее самым любимым, бесценным, но «крайненьким». До десятого класса на физкультуре и впрямь замыкал строй (вытянулся только в последнее школьное лето), да еще и рыжий, веснушчатый, невзрачный. Мне больше, чем кому-либо из одноклассников, нужна была поддержка, но мама, едва заговаривал об актерской профессии, сокрушалась: «Олеженька, ну что ты такое удумал? Какой из тебя артист?» За этими словами слышал продолжение: дескать, и внешность нужна другая, поавантажнее, и безусловный талант — а посему не стоит высовываться, чтобы не набить шишек, лучше получить диплом инженера и работать как все.
Об отце у меня всего два воспоминания — и оба горькие. Первое, когда он пьяный бьет маму, а я, пятилетний, не в силах это прекратить, кричу: «Папа, что ты делаешь?!» Видимо, побои стали для мамы последней каплей, потому что вскоре родители развелись. Второе воспоминание относится ко времени, когда мне уже четырнадцать. Я приехал в гости к бабушке и дедушке по отцовской линии, папа тоже был там. Мы сидели на диване и смотрели по телевизору какой-то черно-белый фильм. Молчали, поскольку сказать друг другу было нечего. В какой-то момент я заплакал — и понял, что отца тоже душат слезы. О чем плакал он, не знаю, а мое сердце разрывалось от боли и обиды: «Как же ты, папа, мог так бездарно спустить свою жизнь? Рядом с тобой сидит почти взрослый сын, которому ты ничего не дал и уже не сможешь дать...»
Сейчас я простил и отца, и его родителей, которые не помогли нам даже копейкой. А жили мы с мамой очень бедно: за ужином делили две сосиски на троих, чтобы накормить еще и кота; купить мне новые штаны, рубашку или ботинки не могли — приходилось донашивать за старшими приятелями.
В начале нулевых годов, когда уже несколько лет проработал на радио и мой голос был знаком половине Питера, начал сниматься, ездил на красивой машине и обзавелся редким по тем временам сотовым телефоном, позвонили с радиостанции: «Олег, тебя ищут родственники — оставили домашний номер». Ни папы, ни бабушки с дедушкой к тому времени не было в живых, о другой родне по линии отца я знал понаслышке. Помню, стоял в пробке у Летнего сада и минут пять колебался: звонить — не звонить. Делать этого абсолютно не хотелось, но как бывало не раз, побоялся: вдруг решат, что зазнался, зазвездил? Вдруг скажут: «Это он на радио такой душевный, а в жизни — полное г..., если от родственников отказался». В общем, смалодушничал и позвонил. Трубку взял брат отца, которого я если и видел, то во младенчестве:
— Олежка, привет! Это дядя Гена. Не был в Питере много лет, вот вернулся — надо бы встретиться. Живу в квартире бабушки и дедушки, так что адрес знаешь. Выпадет минутка, приезжай — посидим поговорим. Мы ж родня.
В голове пронеслось: «Откуда вернулся, понятно... Последняя информация — с какой-то шарашкой поехал на Байкал мыть золото — значит, сидел... Теперь, выходит, я зачем-то нужен — а когда мы с матерью голодали, где вы все были?» Ответил, однако, как воспитанный питерский мальчик:
— Да, дядь Ген, заеду как-нибудь. Телефон теперь есть — предварительно позвоню.
Нажимая «отбой», твердо знал, что не позвоню никогда. Такая обида душила...
Пару лет назад на хоккейном матче, в перерыве, кто-то сзади коснулся плеча:
— Олег, здорово!
Оборачиваюсь — мужчина средних лет, слегка навеселе, черты лица неуловимо знакомы. Спрашивает:
— Не узнаешь?
— Нет.
— А я тебя сразу узнал.
— Мой хороший, ну понятно, что сразу...
— Ты не так понял. Я твой двоюродный брат — Сашка, сын дяди Гены.
Пожали друг другу руки, выкурили по сигарете, и я сказал Сашке то, что не отважился когда-то сказать его отцу:
— Нам нет смысла налаживать отношения. У тебя своя жизнь, у меня своя.
Не знаю насколько искренне, но брат со мной согласился...
В школу я пошел в шесть лет. А поскольку маме, работавшей полный день экономистом на одном из питерских предприятий, нужно было знать, что сын после уроков не болтается неизвестно где, она отвела меня на прослушивание в Музучилище имени Мусоргского в класс скрипки. Идеального слуха, который необходим для сложного тонкого инструмента, я не продемонстрировал и был препровожден в эстрадный детский ансамбль «Радуга». Там тоже посетовали на проблемы со слухом, но благодаря маминому знакомству с руководителем взяли для заднего микрофончика — лишь бы ничего не портил. Такой вот — один из первых — привет комплексам, которые до сих пор выдавливаю из себя.
Спустя год-полтора после поступления в школу и ансамбль мы с мамой и ее вторым мужем переехали в отдельную квартиру. Как же мне не хотелось расставаться с коммуналкой, где жили друзья и где меня как самого маленького все любили! Коммунальная квартира на улице Пестеля была из разряда классических: с пьяными скандалами и драками, с вернувшимися после отсидки мужиками в синих наколках, с воровством мяса из соседского борща. Все как у Зощенко. Только повзрослев, я понял, каким счастьем для мамы оказалась возможность вырваться оттуда.
Ее второй муж был москвичом, имел в столице прекрасную двухкомнатную квартиру, но решил осесть в Питере. Именно благодаря дяде Вадиму мы перебрались в отдельное жилье. И после развода, случившегося пять или шесть лет спустя, он повел себя как мужик: не стал разменивать квартиру и отправлять нас назад в коммуналку. Спасибо ему за это.
В «Радуге» я долго был на третьих ролях, но в четырнадцать лет у солистов ансамбля начал ломаться голос, у меня же этот процесс отложился на два года. Тут-то все и вспомнили об Олеге, переправив с заднего микрофона к первому. Я солировал на концерте, посвященном XX съезду комсомола, на «Песне года», во всех гастрольных поездках по Союзу и за рубежом. Наш ансамбль включили в состав концертной бригады «Поезда дружбы», который за пару лет до обрушения Берлинской стены проехал по многим городам ГДР. Кроме детских коллективов в концертной бригаде были взрослые участники: «Машина времени», Вайкуле, Леонтьев. Вместе с Валерием Яковлевичем, который выступал тогда не в перьях, а во вполне цивильном костюме, наш коллектив выходил на сцену: вокальная группа подпевала про то, как важно сохранить мир, хореографическая — лихо отплясывала.
Еще с нами ездил ансамбль Игоря Моисеева, и я без памяти влюбился в одну из солисток. Мне — четырнадцать, ей — двадцать пять. Это было как наваждение, как в омут с головой. Девушке нравились мои обожание и преклонение, наличие преданного пажа давало повод для гордости перед другими балетными, а я умирал от счастья, когда получал разрешение нести ее чемоданчик с гримом. После окончания гастролей мы не виделись, но несколько лет подряд я отправлял на московский адрес возлюбленной открытки ко всем праздникам — это было сродни священному ритуалу — и дважды в год звонил: в ее день рождения и Восьмого марта.
Повзрослев, долго был уверен, что больше никогда ни к одной женщине не испытаю подобного, считал, что только подростки могут «западать» до потери разума. Но несколько лет назад на съемках случилось то, что считал невозможным: влюбился как ненормальный в партнершу, едва не лишившись самого дорогого и близкого человека — жены.
К этой истории я еще вернусь, а пока о том, каким долгим и непрямым был путь в театральное училище.
Уже зная мнение мамы, надеялся, что найду поддержку у бессменного руководителя «Радуги» — хорошего друга, родного человека, к тому же, пусть и в силу обстоятельств, выдвинувшего меня в солисты. Но она исполнила ту же «партию»: «Олежа, ну куда ты лезешь? Если каким-то чудом поступишь и даже окончишь, до конца жизни будешь обречен играть «кушать подано». Дескать, твое место, парень, исключительно на подпевках, у заднего микрофончика.
Было обидно до слез — в то, что чего-то стою, не верила ни одна живая душа. Когда шел по Моховой мимо здания ЛГИТМиКа, казалось, все смотрят на меня и думают: «И вот это убожество хочет поступать в театральный?!» Сегодня знаю: и в жизни, и в профессии добился бы гораздо большего, если бы хоть кто-то меня поддержал. Вся моя судьба могла быть другой.
Получив аттестат, подал документы в Институт связи имени Бонч-Бруевича и легко стал студентом благодаря знакомству мамы с проректором. Поначалу честно пытался разобраться в дисциплинах, которые ненавидел со школы, но давалось это с большим трудом: хвосты копились так стремительно, что мог вылететь еще с первого курса, если бы не заступничество проректора. Бывали дни, когда доехав утром до «Бонча», брался за ручку входной двери — разворачивался и убегал. Не мог себя пересилить, чтобы пойти навстречу высшей математике. Поскольку денег не было даже на билет в кино, вместо учебы часами бродил по городу.
В середине второго курса случилась трагедия, которая многое поменяла в нашей жизни. У мамы был гражданский брак с питерским журналистом Валерием Н. — неглупым добрым человеком. В конце девяностых дядя Валера влез в какое-то мутное дело, задолжал крупную сумму людям из криминальных кругов, никому из близких об этом не сказал и решил проблему, застрелившись в нашей ванной из дробовика. Не мог выбрать другого места — хоть бы в лес ушел, что ли... Отчетливо помню, как пытаясь отмыть кафель и сменив уже несколько раз воду, сижу с окровавленной тряпкой в руках и смотрю в одну точку. Первая смерть, случившаяся очень близко, практически на глазах, да еще такая страшная. В голове крутилось: «Какая учеба? Зачем? Все бессмысленно: вот был человек — и нет человека».
Переехать куда-то или хотя бы сделать ремонт в ванной возможности не было, и мы продолжали жить в квартире, где все, казалось, пропахло кровью.
Когда спустя пару месяцев в очередной раз позвонили из института, мол, у вашего сына масса задолженностей, не сдаст хотя бы часть зачетов и экзаменов, будем готовить к отчислению — мама спросила:
— Что будем делать?
Я помотал головой:
— Больше не могу там учиться...
— Тогда иди работай.
Меня подобная перспектива нисколько не пугала, но все же, собрав всю свою решимость, подал документы на актерский факультет ЛГИТМиКа. Был отсеян на конкурсе, но то, что смог пройти три тура, внушило уверенность в собственных силах. Поставил задачу: через год повторить попытку и обязательно поступить.
Работу нашел быстро — спасибо товарищу по «Радуге», которого отец-телеоператор пристроил в подручные: носить кабели и выставлять прожекторы. Узнав о вакансии администратора концертного отдела ТВ-студии, приятель тут же мне позвонил и сам отвел к кадровикам. Так в семнадцать лет я стал руководителем серьезной службы, отвечавшей за встречу звездных гостей в аэропорту и на вокзалах, за их расселение в гостиницах и перемещение по городу. Восторженного трепета перед «великими» не испытывал — откуда взяться пиетету, когда в шесть утра тебе на руки из вагона вываливается благоухающий перегаром, с опухшей небритой мордой народный артист? И это изо дня в день...
В девяностые контроль над аэропортами и вокзалами держал криминал: промышлять извозом разрешалось только тем таксистам и бомбилам, которые платили бандитам мзду. Во время организованного нашей ТВ-студией пятидневного фестиваля я безостановочно курсировал между крышуемыми объектами и, конечно, был замечен. В Пулково ко мне подошли пятеро дюжих мужиков, оттеснили в сторонку: «Значит так, парень, ты промышляешь в нашей зоне, перехватываешь денежных пассажиров. Еще раз попадешься на глаза — пеняй на себя!»
Что делать? Наверняка у телекомпании была своя «крыша», но обращаться к начальству за помощью не хотелось. Ладно, просто скажут: «Разбирайся сам», а если уволят? На что мы с мамой, которая осталась без работы, будем жить?
Через несколько часов снова приезжаю в аэропорт. Стараясь быть незаметным, выдергиваю подопечных из толпы прилетевших, закоулками веду к ожидающему на стоянке икарусу. Рассадив всех по местам, вижу, как прямо на меня бегут мужики, с которыми недавно имел разговор. Влетев в салон, командую водителю: «По газам!» Автобус срывается с места, и за ним тут же пристраивается несколько легковушек. Гонятся, по очереди пытаясь прижать к обочине, — только с икарусом этот фокус не проходит. В конце концов наш опытный и бесстрашный водитель легонько бортанул одну из машин преследователей — автомобиль улетел в кювет и погоня прекратилась. Теперь без доклада начальству не обошлось — икарусу требовался косметический ремонт. Наверху проблему разрешили, и больше меня никто не доставал.
К моменту второго штурма театрального института я уже жил один. Мама, устав от поисков работы и безденежья, продала себя в рабство. В те годы наши бывшие соотечественники, осевшие в Америке, организовали бизнес: через оставшихся в Союзе знакомых находили тех, кто готов работать за океаном сиделками, няньками, горничными, устраивали с ними, будто с родственниками, оживленную переписку, потом присылали вызов. Само собой, в американских консульствах знали о фиктивной схеме и в девяноста девяти случаях из ста отказывали в гостевой визе. Одному из сотни везло — и мама оказалась в числе счастливчиков. Заокеанские «бизнесмены» оплатили ей визу и купили билет в один конец. Улетая, мама знала, что пока не будут покрыты расходы хозяина, придется работать бесплатно. И все-таки надеялась, что через полгода — максимум через год сможет присылать мне немного денег.
Удивительно, но совершенно не веря в меня как в творческую единицу, мама была абсолютно убеждена, что оставшись один, не натворю глупостей, не пойду по кривой дорожке, словом, не пропаду. Я на самом деле был самостоятельным парнем: с шести лет ездил один через весь Питер на репетиции в «Радугу», сам добирался до вокзалов и аэропорта, когда ансамбль отправлялся на гастроли, в восемнадцать лет получал на ТВ столько, сколько мама с ее высшим экономическим не зарабатывала даже в самые благополучные времена.
Осень 1992 года встретил вольнослушателем актерского факультета ЛГИТМиКа. Попасть сразу в студенты не получилось из-за мастера курса Ирины Борисовны Малочевской. Это имя известно узкому кругу — многие годы педагог пребывала в тени Товстоногова. Великий Гога приезжал в институт только по понедельникам — преподавал режиссуру, в остальные дни образовательным процессом рулила Ирина Борисовна. Георгий Александрович умер, когда его последние студенты учились на третьем курсе, Малочевская довела их до выпуска, а потом набрала нас.
Видеть меня в числе учеников Ирина Борисовна категорически не хотела, даже на статус вольнослушателя согласилась скрепя сердце. Причину я понял не сразу, а спустя несколько лет, когда уже начал сниматься.
Чем отличаются женщины от мужчин, когда речь заходит о совместном деле? «Дяденькам» важно, чтобы вы хорошо выполняли свою работу, а ваши внешность и степень сексуальной привлекательности не имеют значения. У «тетенек» все иначе, в чем не раз убеждался. Есть, скажем, кастинг-директор, у которой я никогда не буду сниматься — и не потому что плохой актер, просто как мужик ей не нравлюсь. Я рыженький, уже лысенький, а она любит черненьких и кучерявых. Однажды попросился к ней в агентство и получил отказ. А вскоре узнал, что буквально в тот же день кастинг-директор взяла под крыло моего хорошего знакомого, у которого фильмография куда пожиже. Подумал тогда: «Нет, дело тут не в профессиональных данных». Открываю сайт агентства, смотрю фотографии — все актеры похожи на ее мужа: черные, кучерявые, носатые. Вздохнул: «Да, в этот портретный ряд совершенно не вписываюсь...»
Вот и Ирине Борисовне я не нравился. Отношение не изменилось и когда спустя полгода стал полноправным студентом: после первой сессии пара однокурсников отвалилась и меня взяли на освободившееся бюджетное место. Ни от кого я не слышал более обидных вещей и не испытывал более страшного унижения в профессиональном плане. Казалось, Малочевская поставила себе задачу уничтожить меня морально. Когда на учебную сцену выходили те, к кому она благоволила, и делали полную фигню, педагог не сводила с любимчиков глаз и умильно улыбалась. Когда же подходила моя очередь, демонстративно отворачивалась от сцены и пристроив на лицо презрительную мину, обращалась к залу: «Ну давайте, что ли, посмотрим? Человек все-таки готовился...» Дальше в том же пренебрежительном ключе комментировала каждый мой жест, каждую реплику. Меня откровенно гнобили, выстоять в таких условиях было нереально сложно, но о том, чтобы бросить учебу, даже мысли не допускал.