Евгений Писарев: «Существует множество мифов о том, что этот театр проклят»
В моем спектакле «Дом, который построил Свифт» есть такие слова: «Предыдущему доктору тоже было тридцать. А ушел от нас семидесяти. А проработал всего неделю». Театр имени Пушкина я возглавил в тридцать восемь и был, наверное, самым молодым худруком Москвы. Проработал здесь девять лет, а такое чувство, словно прошло лет двадцать.
— То, чем занимаешься, всегда накладывает отпечаток, у меня не самая простая работа. Хотя, наверное, связывать утраченное ощущение легкости бытия исключительно с руководством театром тоже неправильно. Вполне возможно, что если бы я как-то иначе провел это время, все равно испытывал бы нечто подобное в силу прожитых лет. Но на посту худрука, да еще и директора (до недавнего времени совмещал две должности) на тебя давит чудовищный груз ответственности. И самое большое событие «юбилейного» сезона — то, что на десятом году руководства театром я решил разделить полномочия и больше не заниматься ни договорами, ни ремонтами, ни пожарной охраной.
— Приход нового руководителя в сложившийся театральный коллектив, как правило, сопровождается скандалом. В вашем случае все произошло довольно мирно. Видимо потому, что в этом здании на Тверском бульваре вы проработали двенадцать лет и вас хорошо знали. По слухам, артисты сами просили: «Назначьте к нам Писарева!»
— Мою кандидатуру поддерживали тогдашний директор Вячеслав Орлов и ведущая актриса Вера Валентиновна Алентова. Про остальных ничего определенного сказать не могу, они ко мне не обращались. А вообще, несмотря на то что предыдущий худрук Роман Козак тяжело болел и уход его был ожидаем, все произошло довольно внезапно.
О смерти Ромы двадцать восьмого мая 2010 года я узнал от Дмитрия Брусникина. Не успел положить трубку, как раздался новый звонок — из Департамента культуры города Москвы, куда меня срочно вызывали на беседу. Почему-то сразу пронеслась мысль, что предложат возглавить театр, хотя я был лишь молодым режиссером, ставящим комедийные спектакли в МХТ под крылом Олега Павловича Табакова. Занимал пост его помощника, но ни за что особо не отвечал и чувствовал себя прекрасно.
Прихожу в департамент и узнаю — меня действительно прочат на пост худрука. Заявляю, что не готов это обсуждать, тем более в день смерти Козака, и слышу — «А вы все-таки подумайте».
Назавтра снова звонят:
— Подумали? Театр очень заинтересован в вашей кандидатуре.
— Со мной никто не связывался.
Через пару дней на прощании с Козаком в Театре имени Пушкина иду в скорбной очереди к гробу, стоящему на сцене, и сзади вдруг кто-то шепчет прямо в ухо: «Ну что, так и не надумали, Евгений Александрович?» Оглянулся — какой-то незнакомец. Не иначе чиновник из того же ведомства.
А еще через пару дней у меня состоялся разговор с Олегом Павловичем Табаковым и Анатолием Мироновичем Смелянским — старшими коллегами и моими начальниками, которых я бесконечно уважал. Они стали уговаривать принять театр:
— Ты, Женя, даже не представляешь, какая там толкучка. Зная, что Роман болен, огромное число людей подсуетилось заранее, чтобы получить этот пост.
— Но я никогда не руководил большим коллективом! Да и режиссером-то стал совсем недавно!
— Не волнуйся, — успокоил Олег Павлович. — Я тебе помогу, буду поддерживать. Только надо как можно быстрее объявить о твоем согласии возглавить театр. На департамент могут надавить и все переиграть. А «наши люди» должны быть везде!
Наверное, кому-то такое высказывание на фоне произошедшей трагедии могло показаться циничным, но Табаков был мудрым человеком и опытным руководителем, которому я верил. К тому же «толкучка» действительно имела место. Сам ее наблюдал.
Во время беседы с тогдашним главой культуры Москвы ему постоянно звонили и просили назначить в Театр имени Пушкина того или иного человека. Я не понимал, почему эти люди так туда рвались. Неужели только ради статуса? Ведь будучи, скажем так, фрилансером, любой режиссер зарабатывает гораздо больше и чувствует себя значительно свободнее. На посту худрука он должен согласовывать каждый свой чих. Вот только что я подписал очередную кипу бумаг. Если ставлю какой-то спектакль, отчитываюсь за любую мелочь. И не могу надолго оставить театр, даже летом, когда все в отпуске...
Табаков сдержал обещание, даже сам пришел со мной в театр на первый сбор труппы и сказал: «Отдаю вам лучшее, что у меня есть. Станете обижать — заберу обратно». В зале засмеялись и как-то расслабились. А я почувствовал себя довольно неловко. По моим ощущениям, мы смотрелись как дедушка с внуком в первый день ребенка в детском саду.
— Так в коллективе все же чувствовалась определенная напряженность?
— Скорее скепсис. Для некоторых я оставался молодым артистом, который когда-то с ними начинал. Они наверняка думали: «Неужели этот мальчишка теперь будет нами руководить?» К тому же я никогда не умел создавать дистанцию, всегда был и остаюсь доступным в общении, в отличие от других худруков не запираюсь в кабинете, не прикрываюсь секретарями.
Когда театр возглавлял Юрий Еремин, попасть к нему было невозможно. Требовалось заранее записаться на прием. И если кто-то случайно вбегал без спроса в кабинет, Юрия Ивановича брала оторопь! К Табакову, кстати, тоже нельзя было ногой открыть дверь. Я так не умел и не понимал, как можно вдруг сказать: «Друзья, теперь я ваш царь и бог, не Женя, а Евгений Александрович — прошу запомнить!» От волнения и страха тряслись коленки, хоть я и изображал абсолютное спокойствие и невозмутимость. Вот когда пригодилось актерское мастерство!
Интересно, что помогли не какие-то умудренные опытом «старожилы», а люди моего круга — ровесники и близкие друзья, которых я боялся больше всего, потому что мы вместе делали первые шаги. На том собрании вдруг встала Виктория Исакова: «Евгений Александрович, а скажите, пожалуйста...» Задала какой-то бессмысленный вопрос о ближайших гастролях. Видимо только для того, чтобы обратиться по имени-отчеству. Все это отметили, потому что знали — Вика моя подруга и мы на «ты». Так она повернула мое общение с коллективом в нужном направлении и помогла перестроиться другим. Не знаю, интуитивный это был поступок или продуманный. Но я его оценил и запомнил на всю жизнь.
— В своей книге «Счастье моё!» вдова Романа Козака Алла Сигалова очень эмоционально вспоминает этот момент «смены власти». С обидой на бывших друзей. У вас были хорошие отношения?
— Замечательные. И с Ромой, и с Аллой Михайловной. Но я ее понимаю. Ничто не может сравниться с потерей близкого человека — ни будущее театра, ни судьба учеников Романа. Сейчас они, кстати, наши ведущие артисты. Я сделал все, чтобы воспитанники Козака стали гордостью Театра имени Пушкина — Александра Урсуляк, Александр Матросов, Александр Арсентьев и другие. Наверное, для Аллы Михайловны было страшным кощунством, что все произошло так быстро. И даже если бы я по пытался объяснить, что это продиктовано заботой о театре и его людях, слова мои не стали бы для нее серьезным аргументом.
Сейчас, слава богу, на моем курсе в Школе-студии МХАТ Алла Михайловна ставит «Ромео и Джульетту». Это была ее инициатива, в которой я увидел нечто символическое. Одноименный спектакль Романа Козака, в создании которого она тоже принимала участие, в свое время стал его первой постановкой в Театре имени Пушкина. Вообще, я очень рад, что Алла Михайловна пришла преподавать ко мне на курс. Всегда к ней относился и отношусь с огромным уважением и восторгом — и как к женщине, и как к режиссеру и хореографу. Она уникальна. Наверное, такого человеческого общения, как при жизни Романа Ефимовича, у нас уже не будет. Но то, что творческое взаимодействие продолжается, меня очень радует.
— Вы сказали, что хотели всю жизнь проработать актером. С детства мечтали об этой профессии?
— В восемь лет мама привела меня в театральную студию. Говорят, я туда просился. Если честно, не помню. Наверное, просто как все дети любил что-то изображать, петь и танцевать. Но после того как попал в студию, жизнь моя переменилась. Я открыл для себя мир театра. И в пятом классе уже понимал, что хочу стать актером.
— Когда-то для многих людей театр был другой реальностью, отдушиной, волшебным миром. Сейчас ведь все иначе?
— К сожалению, да. Раньше артисты были властителями дум и принадлежали к особой касте небожителей. Между ними и поклонниками существовала определенная дистанция. Сейчас ее нет. Зрители следят за жизнью кумиров в социальных сетях, знают, что они едят, в каких плавках и где купаются.
У нас в Театре имени Пушкина много по пулярных артистов, и я периодически наблюдаю, как их караулят поклонники. Но то, как они общаются со своими любимцами, немного шокирует. Почти у всех так или иначе просматривается желание принизить звезду: мол, не задавайся! Ведь ты такой же (такая же), как мы!
Иногда поклонники облепляют машину артиста и не дают пройти. Требуют фотографий и автографов. Они вообще довольно решительны и категоричны. Попробуй откажи или прояви невежливость — такое получишь в соцсетях! Никакого поклонения больше нет.
В юности я был фанатом Андрея Миронова, считал его божеством. Пересмотрел с ним все спектакли в Театре сатиры. Несколько раз видел совсем близко. Караулил у служебного входа, но когда он появлялся, не решался подойти. Думал: «Что я скажу? Что люблю его творчество? Или просто здравствуйте?..»
В августе 1987-го, когда Андрея Александровича не стало, я находился в Одессе. Печальную новость услышал в телепрограмме «До и после полуночи» и был потрясен. Не только смертью любимого артиста, которому было всего сорок шесть, но и тем, что рухнули мои мечты. Я ведь думал: поступлю в театральное, стану артистом и Миронов однажды сам обратит на меня внимание. Спросит: «Кто этот замечательный парень?» Вот тогда и состоится наша встреча. Мне не хотелось затеряться в толпе, мечтал подойти и сказать на равных: «А знаете, Андрей Александрович, я ведь из-за вас стал таким хорошим артистом!» Его ранняя смерть вообще очень повлияла на мое поколение, еще сильнее утвердила нас в желании заниматься театром...