ЭкспертБизнес

Триллион вещей на свалке

Развитие индустрии быстрой моды привело к гигантскому затовариванию на потребительских рынках. Выход из этой ситуации может быть в ликвидации дешевого труда в производстве изделий, повышении их качества и стоимости и развитии в обществе идей осознанного потребления. 

Лина Калянина

Ежегодно более четверти производимых в мире товаров модной индустрии — одежды, обуви, аксессуаров и проч. — остаются нераспроданными. Коронавирус привел к еще большему затовариванию рынка, так как спрос за последние три месяца сократился на 80–90%. Компании-производители, владельцы брендов думают, как компенсировать убытки. Однако вне зависимости от коронавируса давно очевидно, что господствующая в индустрии система быстрой моды, когда новинки в магазинах появляются чуть ли не каждую неделю, ведет к настоящей катастрофе — гуманитарной, экологической, экономической. Людям не нужно столько вещей, сколько сегодня производят фешен-компании — от массмаркета до премиального люкса. Если потребители массово поддержат идею разумного, ответственного потребления, модную индустрию ждет очередная революция. О предпосылках этой революции «Эксперт» поговорил с президентом Национальной палаты моды и Mercedes-Benz Fashion Week Russia Александром Шумским.

— Как карантин повлиял на модную индустрию? Что сейчас происходит со спросом на фешен-товары?

— Точных данных пока нет. Есть прогнозы, что падение объемов продаж по году составит 35–40 процентов. Карантин практически остановил продажи, причем в пик сезона, и весенний сезон у всех брендов, вне зависимости от цены на изделия, оказался провален. Компании, у которых был онлайн, смогли восстановить какой-то объем продаж. Например, у Hugo Boss весной интернет-продажи выросли на целых 40 процентов, вроде бы скачок, но по отношению к общему обороту незначительный: онлайн-канал в пике локдауна дал 11 процентов всех продаж бренда. У некоторых компаний и в онлайне продажи упали, особенно у тех, кто работал через маркетплейсы, а не развивался самостоятельно. Отчасти из-за того, что в карантин выросла нагрузка на службы доставки, которые стали отдавать приоритет товарам первой необходимости. У большинства небольших марок продажи упали практически до нуля, а запустить и настроить онлайн за пару месяцев невозможно. Сейчас магазины начали открываться, но уже очевидно, что спрос будет восстанавливаться небыстро. И дело не только в платежеспособности покупателей. Магазины открылись, что в Париже, что в Москве, с учетом санитарного протокола, физического дистанцирования и так далее, что делает их посещение некомфортным.

— И как компании планируют себя вести дальше?

— Возникают разные стратегии выхода из этого положения — вплоть до самых неожиданных.

Например, Louis Vuitton и Chanel просто взяли и подняли цену — компенсировали потери за счет потребителей. А массмаркет решил переложить убытки на свои контрактные производства.

— И есть какая-то первая реакция потребителей на это?

— В Азии был ажиотаж, когда Chanel объявила, что поднимает цены: выстроились очереди в магазины, потому что люди хотели купить вещи до повышения цен. Я не думаю, что такая реакция будет везде, и Азия в этом плане очень сильно похожа на Россию с точки зрения шопинг-менталитета и отношения к брендам. На Западе такая тактика может дать обратный эффект: когда неожиданно повышаешь цены просто так, без какого-либо обоснования, то рискуешь расстроить текущих клиентов и отпугнуть потенциальных. А Chanel подняла цены резко — на классические модели до 25–27 процентов.

Самая неожиданная идея — перенос нераспроданной весенней коллекции на следующий год. Об этом говорили как владельцы мультибрендовых бутиков, так и гиганты индустрии. Например, Adidas заявил, что будет продавать вещи этого сезона в 2021 году. Идея, конечно, оригинальная, но она подтверждает искусственность существующего модного цикла. А что, так можно было? И, возможно, этот кризис послужит катализатором для больших изменений в индустрии моды.

— Что вы имеете в виду?

— Модный цикл активно разгонялся последние десять-пятнадцать лет благодаря быстрой моде. В режим быстрой моды вошли даже премиальные бренды. Если раньше марка делала две-четыре коллекции в год, коллекция продавалась полгода, то сейчас любой бренд, даже большой, такой как Dior, должен каждый месяц что-то довозить новое, обновлять ассортимент. Это формат работы быстрой моды, массмаркета, на чем, в частности, выросла испанская компания Inditex со своими брендами Zara, Pull & Bear, Bershka и другими. Взаимосвязь и взаимовлияние премиальных брендов и массмаркета — это удивительная история. Быстрая мода вообще родилась как концепция благодаря традиционному модному циклу. В соответствии с ним двести-триста ведущих мировых фешен-брендов представляют свои коллекции за полгода до их поступления в магазины, чем вдохновляют сотни компаний фаст-фешен на выпуск собственных недорогих коллекций, копирующих тренды и стили с большого подиума. То есть фаст-фешен компании изначально вели себя с точки зрения дизайна как паразиты. Если пятнадцать лет назад копировали в основном Париж и Милан, то сегодня пылесосят подиумы всех стран. Но в то же время эта система, когда новые вещи поступают в продажу не два-четыре раза в год, а двенадцать — двадцать четыре раза, стимулировала избыточное потребление. Люди стали больше покупать, и продажи выросли у всех, не только у Inditex, которая стала крупнейшей компанией в индустрии, но и у Dior, Chanel, Louis Vuitton и других. Chanel только что обнародовала финансовые результаты за 2019 год: ее годовой оборот превысил 12 миллиардов долларов, рост на десять процентов за год, причем одежда и аксессуары выросли больше всего. Глобальный фешен-рынок вырос до колоссальных размеров: объем продаж моды (включая обувь, ювелирку и так далее) в мире оценивается в два с половиной — три триллиона долларов. Это самая большая потребительская индустрия после продуктов питания. Она такой не была раньше — объем продаж одежды удвоился с 2010 года. И это результат искусственного ускорения индустрии, в том числе модных трендов. На самом деле для конечного потребителя в этом мало ценности, фешен-цикл просто стимулирует покупателя больше покупать. Кроме того, эта индустрия росла за счет Китая — сегодня это фешен-рынок номер один и для премиальных брендов, и для более дешевых. У многих марок Китай — это 40–50 процентов всех продаж.

Безудержное потребление привело к появлению термина fastest fashion, то есть мода, которая еще быстрее, чем fast fashion. Например, интернет-магазин ASOS начал это практиковать. Суть в том, что дизайн появляется в продаже не через две-три недели, а быстрее в два раза. Какой в этом смысл для потребителя? Низкая цена и самый актуальный look. Но и качество вещей тоже низкое — они стали одноразовыми, даже взрослые клиенты люкса жалуются, что качество упало за последнее десятилетие. Но продажи у всех выросли и продолжали бы расти, если бы не коронавирус.

— А люксовые компании не собираются перенести продажу весенних коллекций на 2021 год?

— Не думаю, что это получится с чем-либо, кроме базовой одежды. Уж точно не люкс — их образы растиражированы в СМИ и соцсетях. Тот же Adidas собирается переносить готовые дропы, но не весь сток. Современные глобальные бренды работают в очень медленной системе поставок, связанной с колоссальными объемами, и это основная проблема этого бизнеса. Вещи для весны-лета производились осенью-зимой, для осени — заказаны и частично сделаны. Потери от непроданных вещей возникли большие, потому что мало того, что это вынутые из оборота деньги, это еще и огромное затоваривание, с которым надо что-то сделать. Когда страны начали закрываться, многие компании стали отказываться от размещенных заказов или вести переговоры о скидках на уже произведенную одежду. Условия работы с такими брендами, как H&M, Tommy Hilfiger, Calvin Klein, Levi’s и другими, подразумевают оплату фабрике только после поставки. Чем и воспользовались все без исключения упомянутые компании, а также C&A, Marks & Spencer, ASOS, Gap и практически все остальные гиганты дешевой одежды. И это вызвало резкую реакцию всех связанных с охраной труда официальных и неправительственных НКО по всему миру, ведь речь идет о миллионах людей в Юго-Восточной Азии, которые просто остались без зарплаты. Общественное мнение заставило большинство брендов подтвердить свои обязательства, но проблема все еще актуальна.

— Может, у идеи переноса коллекций на следующий год не только финансовая мотивация, может, компании задумались о другом подходе, об осознанном производстве?

— Нет, конечно. Это попытка снизить издержки, потому что товар поставлен, в него вложены колоссальные деньги, и эти деньги нужно вернуть в оборот. В противном случае вы теряете практически четверть своего годового оборота. Например, крупный европейский ритейлер C&A попытался не оплачивать произведенные заказы на сумму около полутора миллиардов долларов — это в ценах фабрик в Азии, — предложив некоторым поставщикам прислать изготовленные вещи в следующем году. Скандал выплеснулся в прессу, в итоге под критику попала владеющая C&A голландская семья, чье состояние оценивается в 22 миллиарда долларов. Владельцевмиллиардеров обвинили в том, что они пытаются переложить форс-мажор полностью на плечи швей из Бангладеш. А ведь так и есть. В итоге западные сайты стали писать о гримасах капитализма. Владельцу Topshop припомнили его яхту за 150 миллионов долларов, рассказывая о том, что Topshop отказывается платить 100 миллионов долларов азиатским фабрикам. Во время локдауна расцвели левые идеи — на этом фоне по-другому выглядит даже антирасистское движение BlackLivesMatter. Я имею в виду, что понятны источники общего социального напряжения — ни в коем случае не оправдываю погромы и мародерство.

Но при этом ситуация действительно заставила искать другой подход: все вдруг поняли, что существующий фешен-цикл недостаточно хорош, что рано или поздно потребитель от этого устанет.

— Да и сами дизайнеры, видимо, от этого устали. Вот недавно группа независимых компаний, дизайнеров, во главе с Дрисом Ван Нотеном написали письмо-обращение к участникам отрасли с призывом изменить модный цикл, повысить эффективность и так далее. Что их не устраивает и что конкретно они предлагают?

— У дизайнеров немного другие проблемы, но они так же, как и сети фаст-фешен, потеряли сезон и остались с большим количеством продукции на руках. Их петиция освещает основной спектр проблем тех, кто создает моду. И, кстати, все вышеупомянутые массовые бренды, пытающиеся отжать 70 долларов у швеи из Камбоджи, — одна из этих проблем. Дизайнерские бренды хотят изменить правила игры, чтобы на неделях моды им не надо было показывать сезонные коллекции вперед, ведь они тут же копируются теми, кто сейчас отказывается платить фабрикам в Азии. Еще хотят сдвинуть модный календарь так, чтобы показ, который является главным маркетинговым событием в жизни бренда, поддерживал розничные продажи и совпадал с периодом оптовых закупок, как было раньше. Если говорить в общем, то дизайнеры хотят, чтобы их талант, формирующий добавленную стоимость, ценился так, как это было лет двадцать назад. Дрис Ван Нотен и Ко хотят регулировать в том числе скидки, чтобы не девальвировать свои бренды. Ускоренный модный цикл убивает ценность дизайна и заставляет создавать больше моделей, хотя необходимость в этом неочевидна. Лучше производить и продавать меньше, но и дороже — за полную цену.

Осознанное потребление: фетиш или реальность?

— Набирающая популярность идея осознанного потребления может внести свою лепту в эти внутрицеховые разборки?

— Я думаю, что пока осознанное потребление — это некий маркетинговый фетиш, модный тренд. Сегодня натуральная еда, ЗОЖ, раньше — обезжиренные продукты. Сейчас с сахаром и жиром разобрались, занялись мясом. Осознанное потребление выглядит таким же искусственным трендом, за которым стоят чьи-то интересы. Но это только потому, что концепцию осознанного потребления поддержали все основные игроки — и люкс, и массмаркет. Парадокс в том, что деятельность многих компаний идет вразрез с осознанным потреблением и устойчивым развитием (sustainability по-английски). В логике осознанного потребления любой фаст-фешен-бренд должен просто закрыться. А как с устойчивым развитием связана компания Hermes, которая успокоила общественность во время скандала с актрисой Джейн Биркин и движением в защиту животных PETA по поводу кожи экзотических животных тем, что будет контролировать своих поставщиков, чтобы они умерщвляли крокодилов гуманным способом? Индустрия по производству текстиля и одежды — одна из самых неблагополучных с точки зрения охраны окружающей среды и условий труда. Она строится на чрезмерном потреблении — отсюда неоправданно низкие цены в цепочке поставок, перепроизводство, нищенские зарплаты, рабский труд и так далее. Фаст-фешен держится на низких ценах, а люкс — на больших амбициях, но на этих двух полюсах проблематика одинаковая: несправедливая оплата труда в сегменте сельского хозяйства и производства, стимулирование избыточного потребления, агрессивный «зеленый» маркетинг, пропаганда устойчивого развития вместо его самого.

— Почему это превращается в проблему?

— Это как поручить волку охранять стадо овец. Все бренды — от Mango и Nike до Gucci и Prada — имеют «зеленые» и sustainable-программы. Kering Group, владелец Gucci, только что назначил актрису Эмму Уотсон главой комитета устойчивого развития. Исполнительница роли Гермионы Грейнджер в известном фильме про Гарри Поттера прославилась своими феминистскими выступлениями и тем, что агитировала за осознанное потребление. Это должно помочь расти бизнесу Kering, который владеет YSL и Balenciaga среди прочих. Из больших имен только, пожалуй, Стелла Маккартни последовательно делает свой бренд «зеленым» на самом деле, а не на бумаге. Но и она поработала, например, с H&M, который прославился своим особым подходом к устойчивому развитию, правда, уже после коллаборации с Маккартни. Запустив в 2013 году программу по сбору вещей для вторичной переработки, H&M стал образцом sustainability в индустрии, пока через несколько лет не выяснилось, что старая одежда, обмененная на скидки H&M, выбрасывалась. В России в этом году выяснилось, что вещи, собранные H&M, перепродавались в интернете. Виноват, понятное дело, подрядчик, но, по-моему, налицо системный подход компании к «устойчивому развитию». Современные технологии позволяют переработать сто процентов тканей, но с одеждой не так все просто. Ее нужно рассортировать, ведь вискозу и хлопок вместе не переработаешь. А во многих вещах используется несколько видов тканей: костюмная шерсть и подкладка — это разные процессы. То есть переработка одежды — очень затратный процесс, и он никак не может быть оправдан ценником, скажем, H&M.

— Как влияет себестоимость на объемы производства? И какова сегодня структура цены на модном рынке?

— Структура цены — это сложный вопрос, можно только предполагать. Например, в Румынии есть две фабрики Louis Vuitton, делающие обувь. Журналисты The Guardian, написавшие о них, на сами фабрики попасть не смогли. Компания заявила, что там делается часть работы. Финишинг изделий, вероятно, делается во Франции, чтобы можно было поставить Made in France. Если предположить, что обувь полностью делается в Румынии, то, исходя из мощности фабрик, численности персонала и средней оплаты труда на местности можно посчитать, что затраты на труд составляют около одного-двух процентов от розничной стоимости. Примерно такие же затраты на труд и у фаст-фешен, но им приходится забираться подальше Румынии. Как ни странно, в процентном выражении разница между ценой с фабрики и розницей у люкса и массмаркета может оказаться близкой. В одной из публикаций была дана оценка себестоимости средней сумки Birkin Hermes — примерно 800 долларов. Даже если взять эту сумму за основу, то это в десять-двенадцать раз меньше ее розничной цены. Футболка, которую фаст-фешен или спортивный бренд производит в Восточной Азии, стоит на фабрике два-три доллара. В ритейле она стоит 17,99 доллара. Но фабричная цена может быть ниже — сетевые бренды дают большие заказы и требуют минимальные цены. В любом случае разница между стартовой и финальной ценой сопоставима с люксом. Такой маржинальности, как в моде, нет ни в одной отрасли, но только если ты сам продаешь.

— Наличие низкооплачиваемого труда — это главная проблема отрасли?

— Одна из основных. И она касается не только развивающихся стран. Например, в Калифорнии, согласно докладам НКО, существуют сотни «швейных потогонок», где работают нелегальные иммигранты за копейки. Одно исследование показало, что больше 20 процентов рабочих на таких фабриках подвергаются насилию со стороны работодателя, и это в США. Но это плата за низкие цены на одежду. За каждой рубашкой за десять долларов стоит такая эксплуатация. В сельском хозяйстве еще хуже. Хлопок — самая популярная культура в текстильной индустрии. Проблема использования детского труда в некоторых странах при сборе хлопка напрямую связана с низкими ценами на волокна-ткань-одежду. В одном отчете ООН указывалось, что дети на плантациях могут получать всего 20 центов в день за сбор хлопка. Взрослый за такую работу не возьмется, потому что на эти деньги даже себя не прокормит. Есть еще уйгурская проблема. Хлопок, собранный в Синьцзян-Уйгурской провинции, считается качественным и занимает более 80 процентов в структуре потребления текстильной промышленности Китая. В свое время японские компании Uniqlo и Muji подверглись критике за то, что указали в рекламе, что вещи сделаны из «синьцзянского хлопка» — правозащитники напомнили про трудовые лагеря в округе. В любом случае эта ситуация может измениться, только если вырастут цены на сырье и конечный продукт. Фермеры и про- изводители — самые низкооплачиваемые в цепочке поставок индустрии моды. И бесправные, как показал коронавирус. Но при этом именно они обеспечивают производство огромного количества вещей.

Современная мода — про культурные коды, а не про контрактую цену на фабрике

— Каков объем производства модных товаров? — По данным сайта World Economic Forum, каждый год производится 150 миллиардов единиц вещей — одежды, сумок, домашнего текстиля и так далее, из которых в лучшем случае продается три четверти. Есть и более консервативные оценки: 100 миллиардов вещей в год. В любом случае около 30 миллиардов единиц вещей остаются непроданными и, очевидно, отправляются на свалку. Вообще, по статистке ООН, 85 процентов всех вещей, произведенных в мире, заканчивают свою жизнь на свалке, то есть перерабатывается максимум 15 процентов. Если считать, что с 2010 года производство одежды удвоилось, то за десять лет на свалке мог оказаться триллион вещей. Триллион!

— И единственный путь эту проблему решить — снизить потребление?

— Думаю, да. Причем радикально, чтобы продавалось не 150 миллиардов условных единиц в год, а 50, то есть в три раза меньше. Даже в этом случае получится в среднем семь единиц одежды в год на каждого жителя Земли. Тогда это радикально поменяет ситуацию, может, заставит повысить качество, чтобы вещи служили дольше. Плюс бренды могут платить за переработку и утилизацию всего объема, а не нескольких процентов, как происходит сейчас с «зелеными» программами. Это, безусловно, приведет к росту цен, но по-другому не искоренить тот же рабский труд внизу пирамиды потребления и не снизить вред окружающей среде. Кто будет покупать фаст-фешен, если его цена вырастет до дизайнерской одежды? На маленькие нишевые бренды такой разворот не сильно повлиял бы — они бы оказались выгодоприобретателями, как и люкс. С другой стороны, наблюдая, как массмаркет использует COVID-19, кидая производителей, а дальше по цепочке фермеров, я думаю, это не может не повлиять на перспективы этого сектора. Но на свободном рынке можно рассчитывать только на сознательность покупателей, то есть на осознанное потребление. А здесь и кроется проблема: средний потребитель не согласится с повышением цен, поэтому изначальный энтузиазм дизайнеров по поводу ограничения скидок сейчас поутих. Как это, шопинг без скидок?!

— В России низкая зарплата в легпроме тоже признак отсталости отрасли?

— Минэкономразвития с Минпромторгом в свое время дали цифру: в России, по их подсчетам, один человек, занятый в легпроме, дает продукции примерно на 30 тысяч рублей в месяц. Что такое 30 тысяч рублей в месяц? Из этих денег хозяин фабрики должен заплатить зарплату, налоги, амортизацию, оплатить логистику, закупить материал и так далее. Плюс у него еще должна быть прибыль. Поэтому нормальная зарплата в индустрии — это 12–15 тысяч рублей в месяц. Она продиктована не тем, что людям хотят меньше платить, а тем, что современная швея неэффективна и дает ВВП 30 тысяч рублей в месяц. Может, я как хозяин фабрики был бы рад платить вам как швее 150 тысяч рублей, но тогда вы должны дать на 300 тысяч рублей продукции. А это невозможно, потому что основной объем в производстве одежды дает массмаркет, где цена вещи крайне низкая. И уровень технологического развития отрасли достаточно низкий, поэтому в ней большой процент ручного труда. И это проблема не только России, это глобальная проблема.

— А вот китайский рынок все-таки смог оттолкнуться от низкой зарплаты в производстве, сегодня производство в Китае уже не дешевое. Что там сейчас происходит?

— Когда в Китае выросли зарплаты и уровень жизни, крупные заказчики начали искать другие производственные рынки, чтобы сохранить низкую цену. Фабрики стали терять клиентов, которые двинулись через Бангладеш и Вьетнам в Индию и Африку. Но китайские фабрики не закрылись. Часть переориентировалась на внутренний фешен-рынок, самый большой в мире, стала выпускать одежду под собственными брендами, часто калькой с западных марок. Другие переориентировались на другого клиента, не крупного. Для этого перестроили процессы, наняли людей и стали обслуживать вместо десяти корпораций 500 небольших компаний. У тех, кто так начал делать, сначала был большой расход на перестройку бизнес-процессов, а потом они стали зарабатывать больше. Потому что, когда ты делаешь коллекцию для небольшого бренда небольшим тиражом, ты получаешь за каждую вещь больше, чем по контракту с крупной сетью. В несколько раз больше. Условно, дизайнеры типа Дриса Ван Нотена за производство могут заплатить раз в десять больше, чем H&M, потому что эта вещь в двадцать раз больше стоит в рознице.

— Что мешает нашим фабрикам так начать делать?

— В России основной фокус не на потребительский рынок, а на сектор госзаказа. А в нем нужны производства, способные выполнить заказы Минобороны, МВД и так далее. Это принципиально другая модель жизни, никак не связанная с потребительским рынком. Большая часть легпрома, требующая внимания государства, — обработка и производство материалов. Последнее считается стратегически важным и связано чуть ли не с вопросами национальной экономической безопасности. Тут государство готово финансировать технологическое переоснащение. Но не в потребительском секторе. Поддерживать или развивать тех, кто занимается дизайном и создает что-то новое, — значит начинать взаимоотношения с потребительским рынком, где все идет не от производителя, а от дизайна и маркетинга. До вируса у большинства наших дизайнеров главной проблемой было найти фабрику для размещения заказа. Все дизайнеры, даже крупные, содержат каких-то своих хороших швей или небольшие швейные цеха. Дизайнеры не идут на производство, потому что большинство фабрик заточены на массмаркет, так что им маленькие заказы неинтересны вообще, даже с большой маржинальностью.

Если взять китайскую модель перехода на новые рельсы и наложить ее на российскую ментальность, систему управления отраслью, то нужно стимулировать развитие мелкотиражного производства: если вы хотите получить господдержку, например, поднимите долю мелкотиражных заказов хотя бы до тридцати процентов. Нужно идеологически и материально заинтересовать фабрики в работе с широким кругом заказчиков. Но для этого придется нанимать дополнительно конструкторов, технологов, специалистов по тканям и так далее. Дизайнерские марки эти процессы сами обеспечить не могут. Есть еще проблема образования: они просто не понимают, как и что надо делать, особенно когда заходит речь о производстве. Не только у нас, кстати, в Европе тоже. Многие уверены, что дизайнер должен уметь конструировать одежду и профессионально разбираться в тканях. Но это в идеальном мире, в реальности каждый второй блогер сам себе дизайнер, какое там конструирование одежды. Китайские фабрики не стали учить жизни, а увеличили соответствующие отделы раз в пять, чтобы работать с маленькими брендами.

— Вы говорили, что в ближайшее время активно развиваться в отрасли будут микротранснациональные компании. Кого вы имеете в виду?

— Развитие онлайн-торговли, соцсетей, альтернативных медиа привело к тому, что в мире появилось большое количество новых брендов, небольших компаний, которые при этом способны вести трансграничный бизнес, — это и есть микротранснациональные компании. Онлайн-магазин можно открыть на платформе-конструкторе за десятки долларов, не тысяч, а запуститься на маркетплейсе почти бесплатно. Инстаграм (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена) позволяет продавать вещи прямо со страницы. И де-факто любая компания, даже состоящая из одного человека — индивидуального предпринимателя, становится, по сути, транснациональной. Такое было невозможно пятнадцать лет назад. И Китай, кстати, в этом сыграл очень важную роль, потому что именно Alibaba сделала это своей идеологией. В Китае помимо крупных фабрик, крупного производства есть огромное количество маленьких производств, в том числе кустарных. Идея Alibaba была в том, чтобы открыть вот этим тысячам, сотням тысяч производителей возможность продавать без границ. И огромное количество производителей из Китая получили возможность выхода на самые разные рынки. Возможность продавать на весь мир, не выходя из дома, стала катализатором для появления большого количества новых марок.

— А сколько сейчас в мире брендов?

— Три года назад мы делали оценку: в мире более или менее активных брендов было не меньше полумиллиона. Эта цифра могла бы удвоиться через десять лет, если бы сохранились тенденции 2019 года. Но коронавирус внес поправку, насколько серьезную — узнаем через год.

— Насколько эти новые микротранснациональные компании опасны для больших брендов?

— Я думаю, небольшие дизайнерские бренды будут отъедать рынок у люксовых компаний — этот процесс начался. Небольшой дизайнер более эксклюзивен сегодня с точки зрения продукта, чем большой бренд. И ответственное потребление сыграло свою роль: какой-то процент клиентов задумался о том, что и как они покупают. Небольшие бренды, сделавшие ставку на устойчивое развитие, расцвели. Большие бренды сделали ставку на «зеленый» маркетинг. В общем-то, процесс позитивный. Я думаю, карантин его ускорил. Даже если на рынке два-три процента потребителей будут обращать внимание на эти проблемы, это коснется миллиардов выпущенных вещей и сотен тысяч компаний. И это, безусловно, поддержит российские микрокомпании — интерес к ним большой, мы это стабильно наблюдаем в рамках Mercedes-Benz Fashion Week Russia последние десять сезонов. Меняются экспортные процедуры, упрощаются — это все стимулирует рост количества и качества брендов.

— Все-таки можно ли ожидать отраслевой революции, перестройки бизнес-процессов в модной индустрии? Чего можно ждать уже в ближайшем будущем, а что может быть только далекой перспективой?

— Я не думаю, что можно говорить о революции: смена потребительских моделей — это долгий процесс, связанный со сменой поколений. Но изменения в глобальной модной индустрии назрели, и они происходят. В России самое главное — осознать тот факт, что индустрия моды — это прежде всего креативная индустрия, а не контрактное производство. Подчинение моды Минпромторгу в последнем случае обоснованно, но с точки зрения креативной индустрии хотелось бы участия, например, Министерства культуры или специализированных структур, созданных под развитие креативных индустрий. Современная мода, по крайней мере самые успешные кейсы на протяжении всего последнего столетия, — это про культурные коды, искусство дизайна и трансформацию личного или общественного пространства, а не про контрактную цену на фабрике, которая ниже себестоимости производства.

Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl