Парадигма Коуза
Фирмы-платформы извлекают социальную энергию, заблокированную в трансакциях обмена
О современной системе хозяйствования говорят и пишут как о социуме «взаимного доступа» к активам, «шеринга», «импактинвестирования», «общих ценностей» и т. п. Но главная ее черта в том, что она проектно-обусловлена, ее производительность предопределена качеством проработки совместных проектов и в первую очередь адекватностью лежащего в их основе образа проектного будущего. Это следует уже хотя бы из того, что взаиморасчеты участников проекта ведутся в долях от будущего совместного результата. Залог будущего в проектном соинвестировании заступает место имущественного залога.
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Готово будущее мне
Верней залога.
И здесь общественная наука, выброшенная было за борт социально-экономической практики под предлогом идеологической ангажированности, должна вернуться на капитанский мостик по парадному трапу. Чтобы возобновить связь настоящего с будущим, отозваться на запрос генсека Андропова, а для начала определить стоимостной эквивалент инвестиционного «импакта».
Но что это за наука? И где ее взять?
Я не внес ничего нового в высокую теорию. Мой вклад в экономическую науку состоял в том, что я настаивал на включении в анализ столь очевидных характеристик экономической системы, что они ускользали от внимания, подобно почтальону из рассказа Г. К. Честертона о патере Брауне «Человек-невидимка». Тем не менее, если эти характеристики все-таки включить в анализ, то, по моему убеждению, они приведут к полному изменению структуры экономической теории. Из Нобелевской лекции Рональда Коуза
1.
В том пути, который проделывает и прокладывает рациональное познание, есть смысл различать фарватер и мейнстрим. Фарватер — русло, в котором течение мысли тесно взаимодействует с человеческой практикой, то освещая для нее путь, то устремляясь вдогонку. Мейнстрим — текущее направление статистического большинства исследований, разработок и публикаций, своего рода поветрие или модный тренд. Фарватер в науке имеет преемственный, традиционный характер, подобный судовому ходу религиозного сознания, очерченному маяком Писания и створными знаками Предания. Европейское социальное познание восходит к Платону и Аристотелю. Гегель завершил работу философии, построив всеобщую систему знаний, в которой наука об обществе занимает вполне определенное место. Маркс, а затем Дюркгейм и Вебер сформировали ядро системы социального знания как науки об институтах.
Мейнстрим в большей мере ситуативен и конъюнктурен. Совпадая временами с фарватером, он то и дело отрывается и удаляется от него, образуя отраслевые рукава и заводи, локальные отмели и болота, непригодные для практического судоходства, но комфортные для размножения околонаучного планктона.
Признаки долговременного отхода экономического мейнстрима от фарватера науки об обществе обозначились в 1870-е. Спустя два десятилетия Маршалл перегородил основное русло, и в боковой проран хлынул поток любителей «численной экономики». Образовался обширный затон, обычно называемый неоклассической теорией. Конечно, мысль — даже отойдя от русла практики, но не утратив интеллектуальной преемственности и культуры, — остается самоценной, ее конструкции и модели могут быть математически безукоризненны. Проблема в том, что эти модели все менее пригодны для интерпретации и решения актуальных практических задач.
Подлинная беда приходит, когда адепты интеллектуального сектантства приписывают своим моделям нормативный статус. Они предъявляют практике требования просоответствовать им, а текущую деятельность объявляют порочной и подлежащей принудительному реформированию. Ростки мысли, устремленные к фарватеру, мейнстрим душит своей массой и тотальностью. В кафедральной педагогике на долгие годы восторжествовал карго-культ «экономикс», чьи претензии на сожительство с практикой оказались в итоге бесплодными.
Точка перегиба, тенденция возврата экономического мейнстрима к фарватеру наметилась в 1930-х. В декабре 1931 года была опубликована статья Джона Коммонса, в которой он ввел понятие трансакций и обустроил вокруг базовые представления институциональной экономики. В октябре следующего, 1932 года студент Рональд Коуз в письме своему другу Фаулеру изложил представления о трансакционных издержках рынка, опубликованные в статье «Природа фирмы» пятилетие спустя.
2.
По непостижимому совпадению в том же 1932 году впервые увидели свет «Экономико-философские рукописи 1844 года» Карла Маркса, обнаруженные Давидом Рязановым в архивах социал-демократии и расшифрованные Дьёрдем Лукачем.
По глубине и фундаментальности социокультурного последействия этот текст, возможно, не имеет и долго не будет иметь себе равных. Коммонс утверждал, что Маркса следует признать первым институционалистом. Притом Коммонсу и его современникам был недоступен корпус важнейших работ Маркса, не было известно о самом их существовании. Они имели дело с так называемым марксизмом — политизированной сектой, которая оперировала узким спектром опубликованных текстов, зачастую вынужденно конъюнктурных. Сам Маркс еще при жизни категорично отрекся от марксистов, спекулирующих его именем.
Маргинализация марксизма, последовавшая за его банкротством в Советском Союзе, повлекла за собой диаметрально противоположные последствия в самой стране и в мире.
В РФ имя Маркса на долгие годы подпало под негласный лингвистический запрет, обзавелось привкусом ретроградной оппозиционности. Обжегшись на марксизме, общественность додумалась «конституционно запретить» себе иметь идеологию и правящую партию — что фактически означало отречение от какой бы то ни было общей картины мира и социальных институтов, ответственных за долговременную стратегию общества на ее основе. Как если бы престарелая звезда местного драмтеатра провалилась в роли Офелии — а на этом основании сама роль была вычеркнута из цензурированной пьесы «Гамлет», Шекспир осужден, а театр закрыт.
Никакой удар не мог бы стать более сокрушительным для мирового марксизма, чем корпус основополагающих работ Маркса, введенных в социокультурный оборот в послевоенные годы. Ортодоксальное ядро скукожилось, а политическое тело раздробилось на множество сект типа еврокоммунизма или чучхе, каждая из которых силилась склеить осколки веры с отдельными фрагментами, выхваченными из вновь открытых шедевров уровня «Немецкой идеологии» или «Grundrisse». И по мере того, как шелуха отваливалась, фигура самого Маркса становилась все значительнее. В книге с симптоматичным названием «Маркс после марксизма» американский философ Рокмор пишет: