Дзержинский и дети: почему в России не получилось декоммунизации
У здания Службы внешней разведки установлен уменьшенный вариант памятника Дзержинскому — «Железному Феликсу». Политолог Алексей Макаркин предлагает подумать о том, почему за три десятилетия постсоветской России в стране не появилось другого символа спецслужб, например более совместимого с христианскими ценностями, защитником которых провозгласило себя российское государство
Европейский прецедент
Как известно, страны Восточной Европы в 1990-е годы признали советский период своей истории аномалией, временно нарушившей их нормальное развитие. Во всех из них, хотя и разными темпами, прошла декоммунизация. Например, в Венгрии при Викторе Орбане, которого в России многие считают чуть ли не союзником, темпы декоммунизации резко ускорились и распространились на неожиданные фигуры. В 2017 году в Будапеште был снесен памятник неортодоксальному марксистскому философу Дьердю Лукачу, установленный незадолго до крушения социализма. Для философов Лукач — один из виднейших левых мыслителей ХХ века. Для венгерских антикоммунистов — красный комиссар, приказавший в 1919 году расстрелять несколько солдат из бежавшего с позиций батальона.
Памятник левоцентристскому политику графу Михаю Каройи, которого правые сравнивают с Александром Керенским и обвиняют в предательстве национальных интересов, перенесли из Будапешта в провинцию. Яношу Кадару памятник поставить не успели, а то бы снесли и его, несмотря на все достижения гуляш-коммунизма — венгерской модели социализма.
Но в странах Центральной Европы одним из определяющих факторов перемен было отталкивание от Советского Союза, в сферу влияния которого они входили. В России это невозможно — нельзя отталкиваться от самой себя. А все попытки представить советскую часть российской истории как аномалию упираются в один простой вопрос: что делать в таком случае с Великой Отечественной войной, победу в которой большинство россиян считают главным событием XX века для России? Да и с космической программой, которой жители России тоже гордятся.
И в СССР не было альтернативной системы символов, связанных с исторической памятью. Например, польский школьник на уроках истории узнавал, что товарищ Дзержинский — это гордость польского народа. Но, приходя домой, он мог видеть на стене портреты папы Иоанна Павла II или лидера довоенной Польши Юзефа Пилсудского, а родители могли рассказывать ему о своих исторических представлениях, противоположных школьным. В СССР же трудно представить себе школьника, который дома видел бы каждый день портреты Николая II и Столыпина, равно как и Сахарова с Солженицыным. А родители стремились как можно меньше говорить о подобных вопросах.
Зато свобода слова сняла многие табу, существовавшие в брежневское время, когда партийные функционеры еще помнили, как сталинские спецслужбисты в любой момент могли сломать им жизнь. Свобода слова привела не только к публикации стихов Гумилева и романов Солженицына, но и со временем к фактической общественной реабилитации Берии как главы атомного проекта. А безымянный требовательный генерал-полковник из «Момента истины» Владимира Богомолова обрел фамилию Абакумов — тот самый министр госбезопасности из романа «В круге первом». И если вначале стоял вопрос о том, можно ли отделить Сталина от Победы (выяснилось, что не получается), то затем появились новые — например, можно ли говорить о СМЕРШе без Абакумова? И тоже — не выходит.