Записки солдата Первой мировой
Иван Федорович Яковлев (1894—1965), старший брат моего отца, – уроженец деревни Овчинниково Кинешемского уезда Костромской (в ту пору) губернии. Выходец из большой крестьянской семьи со старообрядческими корнями. Записки, фрагменты из которых здесь представлены, создавались, судя по обилию фактов и подробностей, вскоре после излагаемых событий. Физически они представляют собой исписанную мелким почерком тетрадку из 30 листов (60 страниц) в картонной обложке, скрепленную металлическими скобками, весьма потрепанную и выцветшую. Подлинник хранится в семейном архиве Яковлевых. Несколько слов о последующей судьбе автора. Добравшись после демобилизации в октябре 1917 года домой, Иван Федорович организовал в деревне сапоговаляльную артель. В середине 20‑х женился, построил себе домик по соседству с родительским. Так и жил в нем до конца своих дней вдвоем с женой, держал козу и выращивал замечательный сад, работая то лесником, то завхозом, побывал даже колхозным председателем… Я запомнил его в детстве по одной-двум встречам в начале 60‑х годов: Иван Федорович был коренастым крепким стариком с толстовской бородой (и одевался по-толстовски, подпоясывая ремешком рубаху-косоворотку), любил показывать нам, племянникам, приемы штыкового боя, усвоенные на Первой мировой, в шутейной рукопашной борьбе легко одолевал молодых парней, был жизнелюбив, ироничен, и когда слышал о чьих-то самодурстве, воровстве, разгильдяйстве, начальственном притеснении, то веско припечатывал: «А ведь коммунист, сволочь!» – чем приводил близких в трепетный ужас и восторг.
1914 год
Наше семейство Яковлевых тогда состояло из нашего отца Федора Ипатовича и нашей матери Татьяны Федоровны, старшего сына – Федора, второго – Ивана (меня), третьего – Якова, самого младшего – Анания и сестер Марии, Анны, Ольги и Агнии. Нас всех живых [детей] было восемь человек, и померло два мальчика и две девочки.
Наше хозяйство тогда было – лошадь, корова и три овцы. Своего хлеба едва хватало до Николина дня, то есть до 6 декабря…
Я работал так неудачно, что смешно вспомнить: катал валенки с 15 до 20 лет. А быть каталом в такие годы было унизительно. Приходилось избегать общества молодых людей, не гулять с девчонками наших годов.
Лето 1914 года было очень жаркое. С самой весны не было дождей, и установилась такая духота, что трудно стало дышать. Травы почти все выгорели от страшной засухи, сена лошади и овцам едва накосили. Мы всем семейством жали рожь на долгих полосах и пришли домой полдничать. Только сели пить чай – все были веселы, не думали ни о чем кроме как скорей выжать рожь и начинать молотить, – приходит посреди обеда дядя Парфен шевалдовский. Сказал так: «Федор Ипатыч, война с Германией и Австрией и Турцией, всемирна!» – и так страшно встряхнул головой, что мы все повыскакивали из-за стола.
Не успели отобедать – пошла страшная буря, дождь лил около двух часов, у нас в саду сломило несколько черемух. Как только дождь утих, мы хотели идти в поле, но в других деревнях раздались вой, дикие песни и визг гармоники: большая толпа мужиков и парней пели песни, плясали и тут же плакали, многие успели уже изрядно напиться, и страшно выли бабы…
Так 18 июля (по старому стилю. – Прим. ред.) началась у нас мобилизация. Запасным объявили, чтобы являлись в Кинешму на сборный пункт.
Мы принялись опять за работу и думали, что война скоро кончится и не коснется нас. На Макарьев день 25 июля брат Федор привез много газет «Русское слово», где писали, что наши войска везде идут вперед. Но не прошло и трех месяцев – снова набор…
В сентябре по окончании полевых работ я должен был закладывать валенки. Мы начали работать вместе с Яшей, и Маня катала. Мы зарабатывали втроем 19 рублей в месяц. Но проклятая война продолжалась и требовала новых людей. Стали поговаривать, что будут брать и мой год досрочно. Как плакала наша мама, как она меня жалела и как ахнула, узнав, что я призван…
Мне голову обрили наголо, нам было велено явиться к 15 февраля, и в этот срок должны приготовить все, что нужно в казарму. Кожаные сапоги мне папа купил очень прочные и красивые у торговца Шахова. И нашили белья, и собрали денег, одним словом, не жалели ничего.
15 февраля поехали вместе с мамой и папой. Меня провожала вся деревня, и все плакали, особенно мои сестры. А как горевала мама, то не опишешь: она почти лишилась чувств, лежала на санях и тихо стонала. Провожали до Кириллова овина. За овином все сняли шапки и молились на восток Богу…
Приехали в Кинешму, наутро пошли на сборный пункт. Назначили меня в г. Ярославль, 210‑й запасной пехотный батальон. На вокзале нас стали сажать в товарные вагоны, или телячьи, как их называли рекруты. Полон перрон плачущих матерей и отцов… Я вырос до 20 лет при доме родителей и не отлучался ни на один день, нигде не гулял, не пил вина и не курил, не был знаком ни с одной девчонкой, вся моя любовь заключалась только в маме и папе… Но свисток, поезд тронулся, слезы, крики, – и мы пошли полным ходом.
1915 год. Первые дни в казарме
Как только пригнали нас во двор Никольских казарм, первым делом разбили по ротам. Я попал в 4‑ю роту, где командиром был штабс-капитан Белов, добрый старик. Он мало находился в роте, все ротное хозяйство и обучение вел фельдфебель.
Через три дня нас одели в рваные шинели и такие же мундиры с красными погонами и кантами. Свои вещи пришлось отсылать домой по почте. И началась усиленная гоньба по двору: «раз-два!», «нале-во!», «смирно!», «ложись!»… Бестолковая гоньба и дурацкие выкрики, и тыканье в живот со словами «подбери живот!»… С первых дней мне так опротивела вся эта военная выправка и муштровка, что я стал тайно клясть всё и вся. Так было около 10 дней. Когда усвоили шагистику и повороты, выдали винтовки и стали проводить учения в казарме. Сборка затвора и всех частей винтовки, чинопочитание, титулование, что такое знамя, присяга, защищать до последней капли крови от врагов внешних и внутренних, кто такие враги внутренние… От всего этого кружилась голова, а ко всему еще придирки обучающего и отделенного командира.
Все это повлекло к решительным действиям. В один вечер говорит мне [мой друг Володя] Соколов: «Ты, Ваня, распростись с 10 рублями, тогда дело пойдет». И вот когда пошли мы в баню (ходили по понедельникам), я предложил своему отделенному командиру и его сподвижникам не идти в общую, а взять «дворянскую», как их называли, по 20 коп., за мой счет. Нам пришлось доплатить только по 10 коп. – кто не хотел мыться в общей, тому выдавали 10 коп. После бани я повел их в гостиницу «Европа», где заказал обеды по 2 мясных и одному рыбному блюду на каждого и за все заплатил 9 рублей. Обеды были просто генеральские! После этой операции мои занятия пошли хорошо.
Через три недели обучения нас повели на стрельбище, где мы стреляли первый раз в жизни и, конечно, плохо попадали. На второй раз дело уже шло лучше. Первый раз стреляли на 200 шагов по 3 патрона, второй раз – по 5 патронов на 400 шагов и в третий – на 600 шагов по 5 патронов. Третья и последняя стрельба была как бы смотровая, и после мы должны были ехать на фронт. Фронт – это такое прожорливое чудовище, ему все не хватало людей, гнали обученных и необученных. Как говорили, все равно – пушечное мясо, не стоило много обучать…
В один из зимних вечеров пришел к нам в казармы ротный, собрал всех и сказал, что нашими доблестными войсками взята неприступная австро-венгерская крепость Перемышль. И мы все закричали «ура». И еще сказал: «Вы, братцы, я надеюсь, как костромичи – а Кострома сердце России – вы возьмете и Берлин». И мы опять закричали «ура».