Великий немой обретает речь
Что такое звук в кино? Это и просто, и сложно. В некотором смысле кино не нуждается в 3D, оно и так трехмерно, и третья координата, вглубь, – это звук. Порождаясь в кадре, он проходит разными путями до звукозаписывающего устройства, по пути касаясь других персонажей, стен, салонной мебели и резеды в горшках – он же идет во все стороны, и, собрав информацию о пространстве, прямо или косвенно попадает на микрофон. Там – вся информация о пространстве в кадре, о его глубине, шероховатости, фактуре, надо просто уметь ее слушать. То, что в более поздние времена трактуется как технический брак, на самом деле – пред-эхо вещей… Кроме того, в ранних звуковых фильмах есть и шумы, обозначающие включение микрофона, вывод его на максимум и так далее…
В таком виде и существовало раннее звуковое кино. Оно было потрясено и увлечено идеей звука и не скрывало его фактических побочных признаков. Не говоря уже о том, что на фоне пустого экрана часто звучала длинная увертюра до, скажем, трех минут, чтобы подчеркнуть: пустое изображение (темный мерцающий фон) на экране может нести звук, а после фильма зритель шел на выход при аналогичной длинной звуковой музыкальной пьесе.
Звук пришел в кино в 1927 году и как эстетический фактор вбирался в западное кино года до 1933‑го. В странах Востока и в СССР процесс затянулся на долгие годы – до середины 1930‑х. Крупные японские режиссеры стали снимать звуковое кино только с 1935 года, а в целом в Японии ситуация с большой долей немых фильмов в прокате затянулась до 1938‑го. Оставим за рамками разные экспериментальные или малопродуктивные способы озвучивания изображения на экране, которые были всегда, – с помощью, например, живых актеров на выезде (кинодекламация) или синхронизированной граммофонной пластинки, единичные прорывы и изобретения, и сосредоточимся на основной линии вопроса.
Вы думаете, «Чапаев» – звуковой фильм? А вот и нет. Изначально это фильм немой, решение о его соноризации1 было принято на ходу, одни и те же планы снимались одновременно и без звука и со звуком. Да и как можно было сразу выпустить фильм для массовой аудитории в стране, где почти не было звуковых кинотеатров, а в провинции или в военных частях была только немая кинопроекционная аппаратура. Так он и шел триумфально по стране – где можно было, со звуком, где нет – в немом варианте с межкадровыми титрами. Часть этих титров сохранилась в виде брехтианских отчуждаемых надписей и в звуковом варианте, к которому мы привыкли. Таким образом, «Чапаев» – фильм в полной мере и звуковой, и немой по эстетике. Позорно, что немой вариант «Чапаева», который в некоторых мизансценах за счет крупности плана отличается от общепринятого сейчас, так и не восстановлен, даже интертитры его не восстановлены, и в этой версии фильм никогда и нигде не демонстрируется. Сказывается и отсутствие у нас практики просмотра немых фильмов, и отношение к немому кино как к полумультфильму со смешно движущимися человечками. В отношении культуры восприятия немого кино на правильной скорости мы уверенно занимаем последнее место в мире, хотя само наше немое кино порой превосходит и европейское, и голливудское. Между прочим, о Чапаеве в художественном кино советский зритель услышал раньше, чем вышел фильм братьев Васильевых. В раннезвуковом фильме «Томми» пионера русского кино Якова Протазанова (1931) по мотивам пьесы «Бронепоезд 14–69» английский пленный солдат переходит на сторону красных. И в конце красные партизаны поют песню про Чапая! Фильма о Чапаеве еще нет, а песня – с экрана – уже есть! Увы, звук фильма в нескольких его частях не сохранился, но нам повезло: именно песня не пострадала.
А немые фильмы к концу 1920‑х так развились, что стали практически неулучшаемыми по художественному объему. Они были универсально динамичными по сюжету, пластичными по фигурному выстраиванию, летящими, ритмичными и в этом смысле музыкальными – и их сопровождала игра тапера, хотя с точки зрения художественного качества они не очень-то в ней и нуждались. Кроме того, немое кино было на грани выработки своего канона, словаря жестов и знаков. В это время даже появилась книга, которая анализировала жесты в кино и мимические выражения лиц и более-менее точно устанавливала связь между ними и эмоциями или их наборами. То есть в каком-то смысле составился словарь рифм кино, или его семантический словарь.
И тут пришел звук, сначала и долго несовершенный.
Динамика картин, и сюжетная и драматургическая, резко падает, для стороннего наблюдателя наступает пятилетие статуарных «сидячих» или «стоячих » картин, без надежды на пласторитмическое совершенство. Микрофон прячется в цветочном горшке или за декорацией, и лучшему из братьев Берриморов – Лионелю (братья Берриморы – младший, красавчик, «Дон Жуан» Джон и старший, хара́ктерный Лионель – американские актеры, много потрудившиеся тогда в кино) приходится стоять и говорить в сторону микрофона. При этом часто слышен сам микрофон. Но вот парадокс: вовлеченному зрителю эти фильмы дают куда бо́льшую информацию о «сете», чем более поздний вариант звукового фильма – из-за того, что зритель осознанно, а чаще подсознательно слышит, как третья координата (звуковой флогистон, эфир) течет через перегородку конторки клерка, обтекает кресла и подваливает к нижнему краю висящего в воздухе изображения.
Были и исключения из этого статуарного правила. Например, первый оллблэк фильм Кинга Видора «Аллилуйя». Мы видим там синхронно записанные музыкальные номера и элементы диалогов (именно так все начиналось, с элементов диалогов), но они лишь кажутся синхронными: благодаря ловкости команды Кинга Видора кажется, что музыка попадает в такт, на самом деле она записана отдельно.
Другой такой фантастический эффект текущей свободы совместной работы звука и изображения – «Аплодисменты » Рубена Мамуляна, приехавшего из России и успевшего поучиться у Вахтангова во Второй Студии МХТ. В Америке Мамулян был привлечен из театральной среды сразу в раннюю звуковую киноиндустрию и, не имея рутинного опыта работы в немом кино, сразу поднял планку всей звуковой продукции своим прорывным фильмом о стареющей и толстеющей звезде бурлеска (под эвфемизмом «бурлеск» понимаются самые низкие разнузданные шоу с раздеванием), сожитель которой пытается вовлечь в это морально непривлекательное ремесло чистую и невинную дочку звезды, а мешает этому случайный матрос с сильной религиозной моралью. Звук в этой практически трагедии обладает редкой способностью раскачиваться в такт с изображением, сюжетом и передавать тончайшие обертона морального отношения.