Великий комбинатор фрагментов картины
Александр Дашевский: живопись с перспективами
Петербургского художника Александра Дашевского (р. 1980), успешно совмещающего роли живописца и куратора, с юности пугали тем, что живопись умерла. Спасая живопись от преждевременной смерти, он научил картину преодолевать различные плоскости — не только стены, но и цензурного мышления.
Кто чего боится, то с тем и случится — Александра Дашевского можно назвать бесстрашным художником, но не в романтическом смысле, дескать, картины его писаны кровью на баррикадах или бездны мрачной на краю (вот уж ничуть не бывало), а в прагматическом, когда все риски трезво оценены, взвешены и приняты как вызов,— не одним же романтикам прямо смотреть в лицо опасности. И хотя в последние годы у Дашевского появляются вроде бы романтические по определению образы, такие как ковбои или парусники, но ковбои «лихих девяностых» выбиты из седла и погрязли в прокрастинации, а суда, пусть и не каравеллы с фрегатами, а всего-навсего прозаические круизные яхты, уверенным курсом идут ко дну, вызывая у автора отнюдь не романтическую иронию. Его первые успехи в живописи пришлись на время, когда все говорили о смерти старомодного медиума, а его успех в современном искусстве — на время, которому не нужна никакая современность. Метафора тонущего корабля легла в основу структуры последней большой выставки Дашевского с немецким названием «Die Schere im Kopf» («Ножницы в голове»), прошедшей этой зимой в Московском музее современного искусства. Выставка не была ретроспективой, но вполне внятно рассказывала об эволюции живописи в творчестве художника — от картины к объекту и инсталляции, а также о других сопутствующих сюжетах.
В 2000-е эта живопись вела себя прилично, притворяясь девушкой из хорошей семьи. Проявляла большое внимание к городским фактурам, особенно — к вторичному модернизму спальных окраин, мало кем тогда замеченному: к ритмам панельно-блочных структур, к кафельной плитке на стенах и сплошному остеклению фасадов, к конгломератам почтовых ящиков, кондиционеров и спутниковых тарелок, к уходящим в бесконечность перспективам бассейнов и станций метро. Знала свое место в рамках прямоугольного холста, который, как известно, является окном в мир, а если и позволяла себе вольности в виде тондо, так ведь окна могут принимать форму иллюминаторов. Семья действительно была на хорошем счету: у Дашевского, экономиста по первому и искусствоведа по второму образованию, нет диплома художника — живописи он учился приватно, у Михаила Иванова, ветерана ленинградского художественного и поэтического андерграунда, в молодости близкого к Владимиру Стерлигову, Павлу Басманову и арефьевцам, а позднее — к митькам. Первые выставки Дашевского и прошли у митьков — в квартирной галерее «Митьки-ВХУТЕМАС», к тому же в середине 2000-х он входил в «Общество любителей живописи и рисования», возникшее на перекрестке митьковства и «новых художников». Так что со временем его даже стали воспринимать как наследника Владимира Шинкарева, которому передалось это волшебное шинкаревское умение сотворять глубину и атмосферу как будто бы из ничего, с помощью одних лишь широких цветовых плоскостей. Только сквозь фирменную мрачность колорита у наследника всего лучшего в ленинградской школе то и дело проступала какая-то нездешняя синева с зеленью, вызывающая в памяти американцев — то ли Ричарда Дибенкорна (первая выставка Дашевского в модной галерее Anna Nova так и называлась — «Дибенкорн в Пулково»), то ли Эллсворта Келли (и его любимый прием — превращать в картину, балансирующую между реализмом и абстракцией, «найденную геометрию» каменной кладки или оконного переплета). Но Дашевский, экономист по первому и искусствовед по второму образованию, не мог не понимать, что ему — с его свежо звучащей урбанистической поэзией, колористическим дарованием и наследством ленинградской школы — гарантировано место первой кисти среди сверстников в локальной истории искусства, правда, со всеми причитающимися обременениями — от намеков на несовременность живописи как таковой до упреков в галерейно-коммерческом товарном лоске. И ему пришлось изобретать и себя как художника, и свое искусство заново.
В 2010-е живопись из хорошей семьи пошла вразнос, буквально разлетаясь на куски — холсты с фрагментами изображения, из которых можно так и эдак складывать пазл картины. Поначалу картина Дашевского осторожно впускала в себя реальное, неживописное пространство, получая настоящие пробоины в холстяной основе там, где по сюжету должна быть пустота, например когда из батареи почтовых ящиков выпали какие-то ячейки. И так же осторожно осваивалась в пространстве, перебираясь из центра стены в угол, чтобы там сложиться пополам, под стать геометрии помещения. Но потом осмелела. Полезла на потолок, повисла в воздухе, легла на пол, кое-как прислонилась к стенке. Почувствовала себя объектом или скульптурой-обманкой, принялась прикидываться книгой-фолиантом, книгой-лепорелло, ширмой или журнальным столиком. Породнилась с текстом, пародируя альбомы московских концептуалистов. Стала составляться в инсталляции из холстов различных конфигураций или же, напротив, распадаться на взаимозаменяемые части конструктора, где фигурные холсты вырезаны по контуру изображения. Эта картина после большого взрыва, ошметки которой разметало по стене, залу или целой анфиладе, словно бы хочет сказать, что живопись в данном случае не умирала на постели при нотариусе и враче, а покончила с собой, весело закурив у бочки с порохом. С 2016 года Дашевский разрабатывает тему собственного «мемориального музея-заповедника»: идеальный музей художника — это павильон наподобие тех, что строят для панорам, но его круговая стена не затянута сплошь холстами, а, напротив, представляет собой гигантское окно, открытое на все стороны света, и эстетствующему зрителю внутри уже не удастся сделать вид, что он был так увлечен рассматриванием картин, «окон в мир», что не заметил окружающей реальности в настоящем оконном проеме.