Созависимое кино
Как работал творческий союз режиссеров и цензуры в эпоху застоя
В памяти современников брежневские годы остались как время глубокого кризиса кинематографа, провала оттепельных чаяний, подчинения художников бездушному аппарату цензуры. Спустя десятилетия ситуация выглядит немного иначе: очевидно, что «длинные семидесятые» были эпохой расцвета советского кино: именно тогда были сняты самые интересные, глубокие и тонкие его произведения. Этот парадокс заставляет переосмыслить отношения режиссеров и чиновников не как тотальное подавление, но как своеобразный симбиоз — достаточно мучительный, но и удивительно продуктивный.
В истории кино застойные годы отмечены яростной деятельностью цензурного аппарата. Чиновники рушили карьеры и судьбы. Одни талантливые режиссеры, как автор «Комиссара» Александр Аскольдов, были изгнаны из профессии после первой же картины; другие, как Ирина Поволоцкая или Андрей Смирнов, сдавались и уходили сами, не выдержав бесконечных тяжб с системой; в карьере третьих были вынужденные многолетние паузы, как у Киры Муратовой или Марлена Хуциева; фильмы четвертых раз за разом ложились на полку, не доходя до зрителя, как это было с Алексеем Германом; пятые умирали надорвавшись, как Василий Шукшин в борьбе за своего «Стеньку Разина». Но и работа сравнительно благополучных авторов была заполнена утомительными и унизительными тяготами. Ни один советский фильм не доступен нам в том виде, в каком он был задуман и снят. Все они испещрены вторжениями цензуры, купюрами и правками. Основательная хроника этих мучений — книга Валерия Фомина «Кино и власть», собранная в конце 1980-х, но опубликованная уже в 1990-е коллекция документов и интервью, посвященных отношениям режиссеров и чиновников с 1965 по 1985 год, горькое обвинение государству в загубленной кинематографии. То, что именно на застой, а не, скажем, сталинскую эпоху приходится пик бюрократического давления в кино, требует объяснения.
Положение режиссеров в 1930–1950-е было на редкость привилегированным. Их — в сравнении с литераторами и художниками — мало коснулся террор. Фильмы запрещались, иногда уничтожались, как эйзенштейновский «Бежин луг», но авторы сохраняли статус мастеров и продолжали работать. Их просто некем было заменить: лидеры авангарда 1920-х и их ближайшие ученики составляли костяк сталинской кинематографии. Как авангардисты, они были до некоторой степени формалистами (даже если громили формализм в своих выступлениях), воспринимали создание нового «большого стиля» как формальную задачу и с блеском ее выполняли. Власть же в целом доверяла им и предоставляла управление кинематографом самим режиссерам (как это управление было устроено, подробно описано в книге Марии Белодубровской «Не по плану»).
В оттепельную эпоху эти отношения осложнились. Хрущевский проект делал ставку на идеологическую мобилизацию, обновленную веру в скорое наступление коммунизма. Но здесь же заключалась ловушка: всерьез принимая правила игры, разрабатывая новые эстетики, новые формы советской субъектности, интеллектуалы и художники оказывались одновременно партнерами власти и ее конкурентами (отсюда — чересполосица микрооттепелей и микрозаморозков, характеризующая культурную политику 1950-х и 1960-х). Лучшая иллюстрация здесь — случай Хуциева. «Застава Ильича» — самый искренний документ социалистического идеализма во всем советском кино, и именно он становится предметом самого громкого скандала десятилетия. Власть не способна решить, какая мера самостоятельности, отхода от канонов необходима, а какая — опасна; она буквально впадает в истерику — как Хрущев при обсуждении хуциевского фильма. Здесь — уже предвестие застойного кризиса.
На протяжении 1960-х и 1970-х, и особенно — после 1968 года, процесс администрирования кинематографа невероятно усложняется. Фильмы и раньше проходили контроль на стадии заявки, сценария, предварительного монтажа, готовой картины, но теперь состоявшие из самих кинематографистов худсоветы сменяются бесчисленными комиссиями, каждая из которых требует исправлений, изъятий и досъемок. Требования эти, разумеется, постоянно противоречат друг другу. Важным навыком для киноработника становится искусство интриги, лавирования между контролирующими учреждениями, поиска высокопоставленных заступников. (Показателен в этом смысле бродячий сюжет о том, как ту или иную уже запрещенную картину смотрит Брежнев и, растрогавшись, допускает в прокат: это рассказывают и про «Белое солнце пустыни» Владимира Мотыля, и про «Белорусский вокзал» Смирнова, и про «Вдов» Сергея Микаэляна.) В общем, каждый фильм создается в ситуации чрезвычайного положения, нависающей угрозы, неуверенности в том, что готовая вещь будет напоминать изначальный замысел, и в том, что дело вообще удастся довести до конца. Эти бюрократические перипетии накладываются на экономические сложности, вечный недостаток средств и аппаратуры, который и так делал процесс кинопроизводства до крайности нервным (это хорошо описано в текстах о работе «Ленфильма» британского советолога Катрионы Келли).