Он написал самоубийство
Как цензурные запреты помогли «Вертеру» Гёте стать главным романом эпохи
250 лет назад, осенью 1774 года, в Лейпциге вышел небольшой роман в письмах, озаглавленный «Страдания юного Вертера». Имя автора на титульном листе первого издания указано не было, но очень быстро стало известно всей читающей Европе. Вплоть до появления «Фауста» (а для иных читателей даже и после) Гёте оставался прежде всего «создателем "Вертера"» — книги, которая в считаные годы разошлась по всему континенту, вызвав вал восторгов, подражаний, проклятий, запретов, пародий. Многие, включая, например, Томаса Манна, полагали, что именно «Вертер» подготовил и чуть ли не спровоцировал Великую французскую революцию. Доходить именно до таких крайностей не обязательно, но совершенно ясно, что успех «Вертера» — не только литературное, но и социальное явление. Сергей Ходнев объясняет, почему оно оказалось характерным, невероятно значимым и просто интересным в своих частностях.
«Вертер» и биография
В моде были духи «Eau de Werther», мужчины носили дерзкий «костюм а-ля Вертер» — позаимствованное со страниц книги сочетание синего фрака с желтым жилетом и желтыми панталонами. Сценки из романа массово воспроизводились на веерах и на табакерках, в восковых фигурах бродячих «паноптикумов» и в лубочных гравюрах. И на фарфоре, разумеется: посуду с «вертеровским» декором выпускали и Мейсен, и Севр, и прочие европейские мануфактуры. Впрочем, не только европейские. Китайские фабриканты, работавшие с европейским рынком, тоже сориентировались и стали изображать персонажей романа на своих изделиях. Во всяком случае, сам Гёте с кокетливым изумлением писал об этом уже в начале 1780-х.
За всем этим отчасти стояло и жадное любопытство, направленное лично на него, Гёте. В массе своей читатели были уверены, что Вертера он писал с себя, и всеобщее желание простых обывателей поглазеть на человека столь великой чувствительности и столь великих страстей его так нервировало, что путешествовать часто приходилось инкогнито. Хорошо известно, что в основе фабулы «Вертера» действительно вполне конкретные биографические обстоятельства — во-первых, чувство Гёте к Шарлотте Буфф и дружба с ее мужем Альбертом Кестнером, во-вторых, самоубийство тогдашнего сослуживца писателя, молодого юриста Карла Иерузалема, влюбленного в замужнюю даму. Гёте признавал, что «вскормил» свое творение «как пеликан, кровью собственного сердца», что создание романа, написанного за пять недель, было для него процессом во многом, как сказали бы мы сейчас, терапевтическим. И все же не в автобиографичности здесь дело.
И не в одной только душещипательности самого сюжета. Он несложен: Вертер, юноша из небогатой бюргерской семьи, влюбляется в прекрасную Шарлотту. Молодые люди обнаруживают явное эмоциональное и духовное родство, но Лотта помолвлена, и ее брак с насквозь положительным и серьезным Альбертом — дело решенное. Альберт держится с Вертером тактично и по-приятельски, но герой, не вытерпев предлагаемой ему обходительной дружбы втроем, уезжает в другой город и поступает на службу. Впрочем, на этом поприще его ждет фрустрация, к тому же разлуки с Шарлоттой он, как выясняется, выносить не может и возвращается. Но к тому моменту Лотта и Альберт уже женаты. Вертер все более и более мучительно переживает свою отверженность и в конце концов, попросив под надуманным предлогом пистолеты у Альберта, стреляется.
Вертер — мягкий, добрый, чувствительный, в том числе в самом заурядном смысле, человек (детей любит), очень одаренный, с серьезными склонностями к поэзии и живописи; это тот случай, когда, казалось бы, свет должен решить, «что он умен и очень мил» — и что во всяком случае это натура благополучного и гармоничного склада. В действительности оборотная сторона всех этих задатков — как раз-таки дисгармония и бунт.
Именно потому, что Вертер глазами художника экзальтированно всматривается в красоты пейзажа, пантеистически ищет в природе отражение и собственной души, и самого Бога, он тем более отчетливо осознает, что «всякие правила убивают ощущение природы». И, как выясняется, это относится не только к эстетическим правилам классицизма. По ограниченным, узким, филистерским правилам живет и общество; Вертеру в таком мире тесно, и мука этого стеснения — вот она абсолютна, вот ее все разрастающееся интроспективное переживание придает фигуре героя грандиозный масштаб. А несчастная любовь — только частный, пусть и оказывающийся роковым, случай несправедливости и ущербности этого мира.
Точно так же и самоубийство — не внезапная мелодраматическая развязка, а событие, к которому Гёте читателя готовит загодя, в том числе идеологически. Еще в первой части романа Вертер и Альберт обсуждают нравственные стороны суицида; Альберт и представить себе не может, «как это человек способен дойти до такого безумия, чтобы застрелиться», но убежден, что даже страдающий самоубийца — слабак: ведь «куда легче умереть, чем стойко сносить мученическую жизнь».
Для Вертера эти сентенции — еще одно ненавистное «правило», и он разражается очень показательной тирадой: «Ты это именуешь слабостью? Сделай одолжение, не суди по внешним обстоятельствам. Если народ, стонущий под нестерпимым игом тирана, наконец взбунтуется и разорвет свои цепи,— неужто ты назовешь его слабым? <...> Человеческой природе положен определенный предел. Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет. Значит, вопрос не в том, силен он или слаб, а может ли он претерпеть меру своих страданий, все равно душевных или физических, и, по-моему, так же дико говорить: тот трус, кто лишает себя жизни,— как называть трусом человека, умирающего от злокачественной лихорадки».
«Вертер» и суицид
И эта тирада, и развязка романа были по меркам 1774 года невероятно скандальны. Самоубийство в то время было не просто сомнительным с точки зрения этоса поступком. И даже не только «иудиным грехом», лишавшим самоубийцу церковной молитвы и погребения в освященной земле. Во многих юридических системах Европы суицид трактовался как уголовное преступление, влекущее серьезные наказания: имущество самоубийцы конфисковывалось, а его тело бесчестилось.
Да, когда-то о моральной допустимости суицида говорил Монтень, а потом, как раз в 1770-е, и Дэвид Юм. Но в художественной литературе Нового времени — и притом, заметим, литературе массово популярной — это первый случай громкой апологии. За которым не замедлили последовать другие сочувственно изображенные самоубийства. Что далеко ходить, карамзинская бедная Лиза в этом смысле, конечно, сестра несчастному Вертеру.
Но «Вертера» винили в смертях, увы, не только литературных героев. Еще в 1770-е годы в прессе начали возникать единичные сообщения о том, что рядом с телом очередного самоубийцы нашли, мол, томик гётевского романа. 1777 год: 17-летний студент из Киля по имени Карстенс застрелился, на столе лежал «Вертер». 1778 год: некая Кристель фон Лассберг утопилась, в кармане ее лежал «Вертер» (этот случай попал даже в дневники Гёте — дело происходило в Веймаре, где он тогда жил). 1780 год: молодой швейцарец застрелился, оставив записку с просьбой похоронить его у жилища той, кого он называл «моя Лотта». 1781 год: капитан фон Аренсвальд застрелился, напоследок в своем дневнике оставив запись, повторяющую предсмертные мысли Вертера. 1784 год: англичанка мисс Гловер отравилась, «Вертер» на сей раз лежал под подушкой.