Стендап и свобода слова: что происходит с юмором в эпоху политкорректности и где проходит граница допустимого
«Долг любого комика — найти границу и перейти ее», — говорил Джордж Карлин, который никогда не лез за словом в карман. Благодаря ему и другим бунтарям стендап перешел столько границ, что хватило бы на мировой атлас. Но сегодня, кажется, шутить становится себе дороже. У нас, где после пары шуток «про политику» стендапер уезжает из страны. И у них, где легенды комедии отказываются выступать перед «слишком политкорректными» студентами, а Трамп угрожает закрытием легендарному шоу Saturday Night Live. Что происходит со свободой слова в комедии? Стоит ли уже бить тревогу?
Декорум, или Всему свои время и место
Когда Саша Барон Коэн в образе казахского журналиста вышел перед посетителями родео и спел гимн США со словами «Казахстан — величайшая в мире страна, а всеми прочими странами правят девчонки», никто не смеялся. Более того, съемочной группе пришлось спешно покинуть город, пока комика не линчевали. Но когда этот эпизод стал частью фильма «Борат», американские зрители (быть может и те, кто любит родео) смотрели его с восторгом. Что изменилось? Обстоятельства соприкосновения. Неуместная выходка на родео стала естественной частью фильма, целиком построенного на провокациях и явственно маркированного как сатира. В своей научной работе исследователь свободы мысли Пол Стёрджес пишет, что «фразы вроде «я шучу» или «это же просто шутка» зачастую используются в разговоре, если возникает ощущение того, что могла быть причинена обида». В нас будто бы есть определенный тумблер, и эти фразы призваны его переключать.
Уже в Античности поэты и философы рассуждали о пристойности и уместности в искусстве. Так возник термин «декорум», который изначально подразумевал соответствие стиля изложения его предмету. В I веке до нашей эры Гораций писал: «Каждой вещи прилично природой ей данное место!» К XVI веку декорум стал пониматься и как социальные приличия. У юмора всегда была своя иерархия. То, что позволялось шуту, нельзя было сказать на площади. То, что звучало на советской кухне, нельзя было озвучить со сцены во время кремлевского концерта.
Но юмор — все равно что вирус: он легко разносится и заражает всех на своем пути. То, что кремлевский конферанс обходился без кухонных анекдотов, не означало, что выступающий не знал их или не сочинял такие же сам. Юмор находил себе пристанище в цирке и балагане, в театре и газете, в мюзик-холле и водевиле. И всегда просачивался наружу со стремительностью, для которой даже вывели формулу «утром в газете — вечером в куплете». Откуда бы мы с вами ни были, мы рассказываем одни и те же анекдоты, и так повелось задолго до соцсетей.
От менестрелей до стендапа
Стендап, каким мы его знаем сегодня — человек и аудитория, — возник не так давно. Его родиной принято считать США, страну, в которой существовали сильные сатирические и смеховые традиции. Что и говорить, будущий президент страны и лидер борьбы за независимость Бенджамин Франклин в юности написал сатирический рассказ «Процесс над ведьмами на горе Холли». В нем он высмеивал набожное общество XVIII века, которое утверждает правоту через суеверия и обряды. В частности, там предполагаемых ведьм — мужчину и женщину — бросают в воду. Кто утонет, тот не ведьма. Вдруг мужчина начинает плыть.
«Обвиняемый, удивленный собственному плаванию, был уже не так уверен в своей невиновности, но сказал следующее: «Если я и ведьма, то сам об этом ничего не знал»».
Возможно, это не тянет на современный стендап, но с миниатюрой какого-нибудь постсоветского сатирика вполне сопоставимо.
Литературной традиции противостояла уличная, так называемые менестрели — водевильные артисты, мазавшие лицо черным гримом («блэкфейс»). Такие шоу высмеивали черных жителей, находившихся в рабстве, утверждая стереотипы об их лености, глупости и бестолковой религиозности. Менестрели представляют собой хороший пример того, как закрепощенность слова и социального положения влияет на юмор. Иными словами, вместо того, чтобы смеяться над собственным небезупречным положением, простые американцы находили отдохновение в издевательских пародиях на обездоленных и притесненных. Возвращаясь к аналогиям с постсоветской комедией, можно вспомнить Михаила Задорнова, который на бедственном социальном фоне 1990-х шутил про «тупых американцев». (До поры до времени эти шутки были с двойным дном, покуда сам сатирик не поверил в то, что не тупыми могут быть только русские.)
Несмотря на старания Франклина и менестрелей, в 1868 году Чарльз Диккенс писал, что американцев «юморными определенно не назовешь». Возможно, он просто не был в парижском «Клубе животов», где оказавшиеся за границей американские писатели и художники встречались, чтобы весело провести время. В 1879-м (жаль, Диккенса уже не было в живых) писатель Марк Твен выступал здесь с докладом «Некоторые мысли о науке онанизма». Мысли, разумеется, были сплошь непристойные. Среди прочего Твен озвучивал шуточные высказывания «великих» о мастурбации. Так, Бенджамину Франклину он приписал слова «мастурбация — это лучшая политика», которые в век интернета сроднились с человеком со стодолларовой банкноты.
И тема (секс), и место (клуб), и форма этого выступления (устный рассказ) напоминают современный стендап. Как правило, стендап-комедия работает с бытовым и социальным материалом, представляет собой монолог и полагается на устную подачу.
Примерно тогда же профессиональные комики научились обходиться без музыкальных и костюмированных номеров. Так, артист водевиля Чарли Кейс сначала прославился пародиями на современные баллады, но в 1880-е стал экспериментировать, убирая из своих выступлений музыку, костюмы и реквизит. К 1906 году его уже ставили в ряд с «самыми смешными исполнителями комических монологов», то есть жанр стал оформляться.
У самих артистов это называлось «выступать в одном лице» (in one). Мастером такой подачи называют Фрэнка Фэя. Сначала он перемежал своими выступлениями чужие номера. Это позволило Фэю не только отказаться от всяческого сопровождения — он еще и начал говорить о собственной жизни, а не от лица некоего персонажа. Например, когда в 1917 году уже знаменитостью он прошел через затратный и публичный процесс развода, эти переживания стали материалом его новых монологов. Затем Фэй и вовсе вышел из состава сборных солянок — и принялся выступать отдельно: только человек и публика. Революционер комедии, в 1920-е он, по некоторым сведениям, зарабатывал 17 500 долларов в неделю — около четверти миллиона на нынешние деньги.
Фэй и те, кто принялся (одновременно или вслед) выступать самостоятельно, сократили дистанцию между собой и зрителем. Юмор перестал трамбоваться в музыкальный куплет, гримированную пародию, ему больше не требовался абсурд тычков и затрещин. Люди хотели слышать о себе, о жизненных тяготах, несправедливых ситуациях и о том, что обсуждать в иных обстоятельствах считалось недопустимым либо же зазорным.
Кто боится Ленни Брюса?
В первой половине XX века у стендапа появляется свое «безопасное пространство» — ночные клубы. Здесь можно позволять себе достаточно смелый юмор, ведь если человек решил прийти поздним вечером, купить билет и остаться — он уже в каком-то смысле «свой». Вместе с тем возникают и приживаются формы массового вещания — радио и ТВ, — которые часто обращаются к комедии. Такие комики, как Милтон Берл, Джеки Глисон, Боб Хоуп или черная пионерка женской стендап-комедии Мамс Мэбли, прокладывают дорогу из клубов к радиопередачам и телеэфирам. К 1950-м появляются первые «вечерние шоу» — сначала Эда Салливана, затем Стива Аллена (в 1959-м даже Хью Хефнер запустил свое ток-шоу под названием Playboy’s Penthouse!). Здесь гостевые номера и монологи всегда востребованы, а поскольку шоу выходят каждую неделю, возникает и спрос на комиков. С одной стороны, ТВ и радио помогают формировать сцену. С другой, по пути в эфир сатирикам приходится существенно полировать и смягчать свой материал. Их шутки, рассчитанные не на «своих», а на безликих «всех», на целые семейства по ту сторону экрана, не столько противостоят действительности, сколько работают на нее. Это более консервативный и безопасный юмор, который не столько разрушает, сколько фиксирует и эксплуатирует стереотипы. Например, еврейские комики часто обыгрывают стереотипическую женственность и нервозность — зрители рады, так они себе «их» и представляли.
А затем появляется Ленни Брюс. Он начинал, как и многие: пытался подвизаться сценаристом, пародировал со сцены звезд кино и чувствовал — «как у многих» не складывается. В 1950-е он находит собственный голос. Брюса часто зовут «дитя джазовой эпохи». Как отмечал его биограф Альберт Голдман, «Ленни поклонялся богам Спонтанности, Прямоты и Свободных ассоциаций». Вместо ладно написанных миниатюр он выходил с номерами, похожими на поток сознания: одна шутка вела к другой, та позволяла сменить тему, а тема допускала любые отвлечения. Брюс шутил о своем еврействе, о сексе и ориентации, о браке и аборте, религии и наркотиках. Но главное — он разговаривал с публикой напрямки, без той дистанции и антуража, которых обычно ищут артисты.