Наталья Янанис
Заслуженная артистка России, ведущая солистка Малого театра оперы и балета (ныне — Михайловский театр), профессор и завкафедрой Академии Вагановой отметила юбилей 85 лет. В Ленинграде она пережила страшную зиму 1941/1942-го.
Вы родились в 1936 году в семье балерины и инструктора по фехтованию. Где вас застала война?
Мы с бабушкой были в Сестрорецке. Кто-то сказал, что началась война, и я заплакала. Бабушка успокаивала: «Не волнуйся! Это как финская (советско-финская война. — Прим. ред.) — не надолго!» (Смеется.) Папу отправили на Ленинградский фронт, а мы остались в городе.
Кем служил папа?
Инструктором по рукопашному бою. Мальчики шли на фронт практически безоружными, ведь в начале войны с арсеналом было сложно. Вот и ввели спортивные занятия, чтобы они хоть как-то могли себя защитить. Один знакомый, после войны носивший железные зубные протезы, рассказал: стоят они с ребятами без автоматов, а на них идут фашисты, один немец даже не стал тратить пулю — просто ударил по лицу прикладом так, чтобы зубы вылетели, — и пошел дальше с хохотом.
Ваша мама решила не эвакуироваться в Молотов (ныне Пермь. — Прим. ред.) вместе с Ленинградским хореографическим училищем (ныне Академия им. А. Я. Вагановой. — Прим. ред.), хотя уже преподавала на улице Зодчего Росси. Где вы жили, когда началась блокада?
В нашей комнате в коммунальной квартире на набережной Фонтанки — на последнем пятом этаже. В блокадном Ленинграде очень быстро отключили буквально всё: лифт, электричество, воду, канализацию. Я прекрасно помню, как мама с бабушкой таскали туда-сюда ведра с водой из Фонтанки и Невы! Вскоре вокруг все разбомбили, а наш дом — нет. Но мы постоянно переезжали из опасных зон: жили у друзей, родственников, некоторое время — в подвалах Эрмитажа. Нас туда пустили знакомые. Но мы не могли там жить постоянно: приходили только ночевать. Помню, как в этих подвалах матрасы лежали плотными рядами. Потом мы снова куда-то переехали.
В первую блокадную зиму вы занемогли смертельным дифтеритом, от которого еще не было прививок. Несмотря на то что вы заново учились ходить и говорить после болезни, вы утверждаете, что она вас спасла.
Не только меня, но и мою семью! Уверена, мама и бабушка отдавали бы всю еду мне, а так меня кормили в больнице. Честно говоря, до сих пор поражаюсь, как врачам хватало стойкости меня вытягивать. На моей кровати в палате была повязана синяя марля: это означало «практически безнадежный случай». Но мне давали хлеб и лечили, хотя врачи могли потратить бесценные силы, которые и так у них были на исходе, на тех, кого действительно можно спасти. Вот меня, пятилетнего смертельно больного ребенка, и выходили. Непостижимо, какие это были люди! Благодаря им я даже не помню чувство голода!