Законник и влюбленный
Самый известный писатель современного Израиля — Меир Шалев — живет в деревне Алоней-Абба на севере Израиля, в маленьком, утонувшем в диких цветах доме с балконом, садом и кошкой по имени Пицца. Сто лет назад красивые, крепкие дома из светлого камня в ней построили немцы-колонисты — темплеры, которые разводили коров и выращивали оливки на Святой Земле. На стене его дома — табличка «Улица Ицхака Шалева, ученого и учителя»: в Иерусалиме в честь отца писателя действительно названа улица, и он попросил, чтобы ему подарили одну из табличек. Каменная стена в саду сложена из обтесанных молочно-белых камней, собранных им в путешествиях по Израилю — от Негева до Голанских высот — и привезенных в пикапе: как сказал Шалев — чтобы запутать археологов лет через тысячу. Он ухаживает за большим садом вокруг своего дома. Это — дикий сад, ни одного садового цветка там нет: зато есть цикламены, анемоны, дикие тюльпаны, мандрагоры, апельсиновые и лимонные деревья. Шалев сам присматривает за садом — только когда что‑то требует больших физических сил, ему помогает сын.
В вашей книге «Как несколько дней...» есть фраза, которую часто цитируют: «Судьба никогда не преподносит сюрпризы». Мол, следи внимательно, и заметишь, что она готовит тебе. Вы планировали стать писателем?
Господь не просто путает твои планы, он как будто правда этим наслаждается. Мой первый роман был напечатан, когда мне было сорок. Тогда я работал на израильском телевидении в течение десяти лет, у меня было свое ток-шоу, я был известным человеком. В какой‑то момент мне страшно разонравилась моя работа. Во-первых, я интервьюировал людей, с которыми ни за что бы не стал разговаривать в жизни, а во‑вторых меня не покидало ощущение, что эта известность случилась просто потому, что мое лицо оказалось в ящике. Например, мой отец был учителем, ученым и поэтом, и его не знал никто — хотя то, что делал он, было гораздо важнее. Тогда я ушел с работы; родители, жена, друзья — все были в ужасе. Поскольку надо было на что‑то жить, я стал придумывать варианты. Их было три: во‑первых, мне хотелось стать зоологом, однако начать серьезную научную карьеру в сорок почти невозможно. Второе — учителем: профессия, которую я бесконечно уважаю и которой восхищаюсь. Учителями были мои родители, и, думаю, у меня тоже получилось бы хорошо: я мог преподавать литературу, Библию, грамматику иврита или что угодно самым младшим детям. Но потом я понял, что мне не хватило бы терпения; педагогические способности у меня есть, а вот терпения — нет. Третье — можно было написать роман. У меня хороший, богатый иврит, я знаю, как складывать слова в предложения. Тогда я, правда, понятия не имел о том, как выстроить форму романа, что невероятно сложно. Словом, я взял себе год и решил написать первый роман, сказав себе, что если через год у меня будет — нет, не книга, но хотя бы некая критическая масса, — то так тому и быть. Этой книгой стал «Русский роман», за которым сразу последовал «Эсав» — самая дорогая мне из написанных книг.
Ваше детство было похожим на детство ваших героев?
Скорее нет, потому что мои герои принадлежат поколению моих родителей и бабушек. Однако тем же был ландшафт: это Изреельская долина, очень особое место. Я родился в деревне, но большую часть детства провел все же в Иерусалиме. С тринадцати лет начал приезжать к своим дядьям каждые лето и весну, когда у нас большие праздники, чтобы работать на земле. Как раз тогда трактор стал замещать лошадь, и я знал, как управляться с одним и другим. Для деревенских мальчиков, правда, я все равно был городским: не таким сильным, рослым и загорелым, как они, а главное — я носил очки, что по их меркам было приговором. Мой отец был иерусалимским интеллектуалом. Он дал мне знание языка и еврейской Библии, но сама атмосфера моих книг — она из деревни, от родных моей мамы и рассказанных ими историй: об их детстве в Украине, о первых годах сионистского движения в Израиле. У этой части нашей семьи была потребность и способность сочинять истории: к примеру, дядя рассказывал, что его ослица по ночам летает над деревней — абсолютно шагаловский образ; думаю, все это просочилось в мои книги. Я начал читать в четыре, а писать — в сорок, то есть большая часть моей литературной карьеры прошла в качестве читателя. Папа придирчиво относился к тому, что именно я читаю; он никогда не цензурировал мое чтение, говоря, что я «слишком мал» для той или иной книги. Так, в двенадцать я читал «Любовника леди Чаттерлей», и никто против этого не возражал. Но если отец видел, что книга, за которую я взялся, сомнительна с точки зрения языка, плохо написана, он забирал ее.
Вы ходили в деревенскую библиотеку, как один из ваших героев?
Да, и в иерусалимскую. В библиотеках меня любили и ждали: хранители видели, что я много читаю, и иногда проверяли меня — бывало так, что я брал книгу по дороге из школы, заканчивал ее к вечеру и бежал назад, чтобы взять еще одну на ночь. Кроме того, я был близорук и не хотел, чтобы другие дети знали про это. Первые мои очки были на минус два с половиной, а дальше еще хуже, через пару лет я видел совсем плохо и старался это скрывать. На переменах, вместо того чтобы играть с пацанами, я шел в библиотеку, потому что там можно было не бояться позора — я просто придвигал книгу поближе к лицу; с окружающими и вообще с миром этого не проделать. Близорукость и книжки — важные элементы моего детства, и, конечно, они тоже попали в мои романы.