Открытая акустика
Игоря Яковенко знают и ценят люди, кажется, редко пересекающиеся на концертах: адепты джаза и искушенные интеллектуалы, приверженцы эстетской электроники и деликатной инструментальной неоклассики. Это поразительное стилевое многоязычие можно добавить к научному, инженерному бэкграунду музыканта. Об иллюзорности (или нет?) границ между техническим и творческим, классикой и джазом, дилетантством и профессионализмом с Игорем Яковенко поговорила Ляля Кандаурова.
Мой первый вопрос — про необычное сочетание диплома Аэрокосмического университета и музыкантской карьеры. Как это получилось?
Мне кажется, оно встречается не так уж редко — особенно частым явлением это было в советское время, когда технари, например инженеры, были увлечены созданием любительских оркестров или джаз-бендов. Из этой среды выходили и мастера, например легендарный джазовый пианист Михаил Окунь. Если его сын, известный джазмен Яков Окунь, получил фундаментальное музыкальное образование, то Михаил как раз из тех советских самородков, которые самостоятельно освоили джаз, получив техническое образование. Тому же поколению принадлежит мой дед — его юность прошла в Самаре, и недавно, когда праздновали 60-летие самарского и 100-летие российского джаза, делалась выставка, для которой меня просили прислать архивные снимки деда. Он играл джаз в Городском Молодежном Клубе, существовавшем в Куйбышеве на базе Политехнического института с начала 60-х, — он назывался ГМК-62. Там играли и импровизировали, был создан биг-бенд, к ним приезжали Высоцкий и Визбор; они были настоящие богемные шестидесятники. Рассказы моей бабушки похожи на то, что мы представляем по классике оттепельного кино вроде «Июльского дождя» Хуциева.
Музыка для вас началась с классики или джаза?
Наверное, размывание границ началось прямо в детстве. У меня было подростковое музыкальное guilty pleasure: мне было 11, когда друг принес в гости кассету группы Prodigy, и инфернальная энергетика Кита Флинта меня поразила. Мне было хорошо в музыкальной школе — знаю, что для многих это был мучительный детский опыт, — и нравилось играть инвенции Баха и этюды Мошковского. В то же время я чувствовал, что это какие-то разные миры, и родители о моем увлечении Prodigy не знали: для них я был примерным парнем, который учит английский и играет на фортепиано. Купив свой первый CD Prodigy на скопленные деньги, я слушал его снова и снова, пока родителей не было дома. При этом продолжал играть классику и поступил в училище, потом увлекся созданием музыки на компьютере и семплингом. Приятель принес мне послушать джазовые пластинки; меня особенно заинтересовали альбомы Билла Эванса, в которых ощущалось влияние классической музыки, — так началось увлечение джазом. После училища я поступил в консерваторию, где играл в том числе на исторических, старинных клавишных, при этом выступая на джазовых концертах в клубах; а еще позже я поехал в Америку и там играл на мастер-классе пианиста Аарона Голдберга и классику, и джаз. К вопросу о границах — тогда он сказал мне, что если я хочу заниматься джазом, то играть надо именно джаз: какой смысл лечить руку тому, у кого болит нога? Возможно, это оздоровит организм в целом, но если ты понимаешь, где лежит твоя цель, стоит стремиться именно к ней, а не ходить кругами. И все же привычка заниматься всем этим не последовательно, а параллельно осталась. В период пандемии было время на серьезную музыку, и я выучил «Картинки с выставки» Мусоргского, а потом написал на каждую из «картинок» по вариации, где импровизация незаметно перерастает в сочиненный материал.