Героиня Татлина
Два главных редактора – Сергей Минаев из «Правил жизни» и Трифон Бебутов из «Афиши Daily» – созвонились с Александрой Селивановой, историком архитектуры и исследователем из университета Баухауса в Веймаре. Стороны обсудили, как пульсирующая нить русского авангарда протянулась сквозь ХХ век, а также о чем мечтали авангардисты и почему эти мечты так и не сбылись.
Трифон Бебутов: Можем ли мы сказать, что появление авангарда – следствие линейного развития искусства внутри России? Или именно революция стала почвой для его развития?
Александра Селиванова: Существует проблема с тем, что мы называем авангардом. Это удобный, зонтичный термин, который в какой-то момент стали активно использовать искусствоведы. Во многом такое восприятие связано с рынком: таким образом маркируют наследие определенного художественного периода, которое хорошо продается. Но если начать разбираться, возникает вопрос. Фигуративное искусство, Лабас или Тышлер – это авангард? Или авангард – это Лисицкий, Кандинский и Малевич?
Сергей Минаев: Это хороший вопрос. Обыватель, конечно, сказал бы: «Авангард – это Лисицкий, это Татлин».
Александра: Строго говоря, задолго до революции в России уже сформировался футуризм. «Бубновый валет», «Ослиный хвост», Малевич написал свой «Черный квадрат», вместе с Крученых и Матюшиным поставил «Победу над солнцем». То есть авангард – вернее, «золотой фонд авангарда» – к 1917 году уже существовал.
Если бы меня спросили, что я понимаю под авангардом, я бы, наверное, ответила так. Авангард – это искусство, нацеленное на переустройство мира. На создание нового. Его невероятная амбициозность характерна для всех этих очень разных течений, которые существовали и до революции, и после. Спектр действительно очень широкий – от абсолютной метафизики до конструктивизма, производственного искусства.
Получается широкий спектр, который объединен идеей о том, что художник может формировать новую реальность, используя свое воображение и творческую волю. Здесь очень важен синтез, соединяются наука, техника, средства изобразительного искусства, архитектура, музыка и так далее. Поэтому все яркие имена проявились в очень разных областях.
Сергей: Откуда взялась эта энергетика в русском художественном обществе того времени?
Александра: Она появилась не только здесь. Это общемировая история.
Сергей: Я перефразирую. Это история заимствованная или переосмысленная, рожденная здесь?
Александра: Я бы не хотела говорить об этих идеях как о заимствованных. Существовало единое пространство идей, в которые была погружена в первую очередь Европа. Люди перемещались по миру, учились там и здесь. Была усталость. Предчувствие большой войны. Следствие индустриальной революции. Города переходили на другой темп жизни. Формировалась новая система ценностей. Все вместе образовывало новую реальность. Искусству было необходимо ответить новой реальности. Условные символисты оказались абсолютно вне этого нового поля. Стиль модерн пытается успеть за изменениями, но не успевает. Появляется ощущение нехватки свежего воздуха. Эта усталость выражена в символизме, в символисткой поэзии и изобразительном искусстве. И возникает в некотором смысле варварский дух, для которого характерен интерес к культурам, условно не включенным до того в золотой фонд искусства. К чему-то новому вроде техники, науки, авиации.
Я когда-то делала выставку «Авангард. Авиация» как раз об этом. Возможность взлететь над землей и посмотреть на нее сверху изменила художественный язык и философию в целом. Теория общего дела, идея заселения других планет – все это появляется параллельно. Открытие рентгеновских лучей, опыты с электричеством, радиоволнами – это взрыв в науке, он оказывает огромное влияние на художников, на тех же Малевича и Матюшина. Потому что выяснилось, что мир устроен иначе. Не так, как думали раньше. Есть мельчайшие частицы, есть кристаллическая решетка. Это взрывает мозг восприимчивым людям, которые очень чутки к миру, и приводит к тому, что художники чувствуют готовность выйти на арену – не в роли оформителей жизни, а в роли создателей нового мира.
Трифон: То есть параллельные процессы происходят и на Западе, и в России.
Александра: Да. И заканчивая разговор об истоках авангарда, нужно сказать и о Первой мировой. Весь мир переживает тотальный ужас, связанный в том числе с новым способом ведения войны, с массовыми смертями, с появлением химического оружия.
1915 год значим для русского авангарда, потому что многое происходит: выставка «0,10», Малевич показывает «Черный квадрат» и объявляет супрематизм. Поэтому революция скорее была для многих удачным совпадением – в том смысле, что дала возможность реализоваться. Сдвиги в обществе, в восприятии реальности происходили и до нее. Но без революции художники не получили бы такой возможности для реализации. Я говорю о пяти-семи послереволюционных годах, потому что потом начинаются уже другие процессы.
Революция создала окно возможностей, связанных и с реализацией масштабных проектов, и с финансированием. Были сметены рамки, которые существовали до этого. Например, евреи практически не имели возможности получить художественное образование, как и крестьянские дети. Никогда бы не прозвучали так громко, например, фамилии Леонидова и Мельникова.
Сергей: Из этой точки кажется, что русские авангардисты и большевики были идеальными попутчиками. Потому что одни представляли новое искусство, другие – новую политическую систему. И было логично им соединиться. Позже мы к 1929 году вернемся обязательно. Но вот в этот момент новая власть использует авангард как рупор.
Александра: Не соглашусь. Во-первых, про русский авангард. Мне очень важно сказать: он не «русский». Потому что большинство художников, композиторов, литераторов, театральных деятелей были евреи. Многие украинцы. Нам удобно говорить «советский авангард», но как тогда называть то, что было до 1917-го?
Сергей: До 1917 года они все были подданными Российской империи.
Александра: Удобный штамп «русский авангард» появился в 1960–70-х.
Сергей: А как он оказался в мировой повестке? Нет же «авангарда Российской империи». Как его называют?
Александра: Его называют именно «русским авангардом», и сейчас это большая проблема. Мы прекрасно понимаем, что этот термин выводит искусство из политической рамки, которая не всем нравилась. В 1960-х большинство западных искусствоведов рассматривали искусство, скажем так, в отрыве от пафоса самих художников. Политический контекст был не очень хорош. Поэтому не «советский», а «русский» авангард. Но сейчас мы сталкиваемся с тем, что, пардон, а какой он русский?
Трифон: К разговору о том, что власть использовала художников. О чем идет речь? О том, что существовала дореволюционная среда, Академия художеств. Ее, по сути, снесли. Прежних академиков сменили новые художники. С появлением Вхутемаса поменялась система образования, появилась возможность оказаться в этих аудиториях и мастерских без экзамена, без привилегий. То есть, с одной стороны, это государственная инициатива. С другой – художники отозвались и согласились с этими переменами.
Сергей: В создании мастерских Вхутемаса участвуют Кандинский и Татлин. Когда мы говорим про «бывших», про Академию художеств и царскую Россию, что важно? Это была другая социальная система. Поэтому, конечно, художники принимают перемены. Одни уезжают из России. Другие приходят и получают шанс, которого до революции не было.
Александра: Смена системы образования тоже проходила неровно. Кто эти новые люди? Мы говорим про Вхутемас. Половина ее преподавателей – это люди, получившие образование в Европе. Да, мир искусники уехали. Сомов, Судейкин, Добужинский, Бенуа. Но многие из старой гвардии остались. Например, Фаворский на полиграффаке, Штеренберг, Фальк на живфаке или братья Веснины, которые, по сути, сформировали пул конструктивистских архитекторов. Это, что называется, «старые спецы». Люди из другого времени. То есть раскол в их рядах проходил и до революции. Были те же символисты, а были и те, кто в начале века был готов к экспериментам.