Раневскую могла утихомирить только Любовь Орлова
«Раневская никогда не была настолько экстравагантна, как ее теперь пытаются представить в популярных сборниках якобы ее цитат. Да, она могла употребить ненормативную лексику, и очень лихо, но совершенно четко знала, когда это можно, а когда нельзя».
О Фаине Раневской рассказывают театровед, драматург — внучатая племянница Любови Орловой Нонна Голикова и супруга «эрзац-внука» Раневской Татьяна Исаева .
Нонна Голикова: «Раневской принадлежит фраза: «Сказать, что Любочка добра, — это все равно что сказать про Льва Толстого, что он писатель не без способностей!»
Моя бабушка Нонна Петровна была родной сестрой Любови Орловой. И когда Любовь Петровна стала строить себе дачу во Внуково, она и для сестры выхлопотала участок по соседству. Орлова и Александров жили очень замкнуто и не любили принимать гостей у себя в доме, так что застолья устраивались в основном у бабушки. Нонна Петровна хоть и не была актрисой, но в этом блестящем кругу не терялась: изящная зеленоглазая красавица, очень гостеприимная, она всегда накрывала щедрые столы. Все ее салаты украшали настурции — съедобные цветы с нежным привкусом редиса. Друзья Любови Петровны быстро становились друзьями и бабушки тоже, и часто оставались на нашей даче погостить. По вечерам у Нонны Петровны на веранде, увитой виноградом, пропахшей клубникой и цветами, играли в преферанс многие знаменитости той эпохи. Большим успехом при этом пользовалась бабушкина водка, настоянная на смородиновых почках — изумрудного цвета и удивительно ароматная. Рюмку этой водки могла позволить себе даже Люба, хотя она всю жизнь сидела на жесточайшей диете, но не потому что худела, а потому что у нее были проблемы с поджелудочной железой.
Бабушка умела не только организовывать праздники, у нее получалось все, за что бы она ни бралась. Она была искусным садоводом и выращивала у себя на участке множество редких растений — Люба из своих бесчисленных поездок привозила ей саженцы. С Сахалина, например, привезла сахалинскую гречиху, имевшую способность быстро образовывать непроходимые заросли. И бабушка нашла ей применение — замаскировала этими зарослями туалет. Интересно, что на своем участке Орлова цветоводством не занималась, у нее там рос настоящий березовый лес. Однажды Люба привезла откуда-то хосту — декоративное растение с сизыми листьями. Помню, как эту хосту бабушка сажала вдвоем с Раневской вдоль дорожек.
Фаина Георгиевна иногда гостила у нас, бабушка ее селила в отдельно стоявшем маленьком беленьком домике. В нем была единственная комната с печкой и веранда. Душ на дворе, из бочки. Но Раневскую быт не волновал. «Я здесь нюхаю розы!» — объясняла она свою любовь к нашей даче. И при этом картинно срывала цветок и подносила к лицу.
Когда у нас гостила Раневская, всегда заходила и соседка по даче — актриса Театра сатиры Ева Яковлевна Милютина (никогда не забуду ее блистательный чарльстон в спектакле «Клоп» — спиной к зрителям, в платье с огромным бантом ниже талии). Как-то они с бабушкой, Раневской, Любовью Петровной и моим отцом сидели на веранде, и хохот стоял такой, что меня разобрало любопытство — что же там происходит? Я прибежала посмотреть, но на меня лишь замахали руками: «Машенька (это мое домашнее имя), уходи-уходи». Можно только догадываться, что они там себе позволяли!
Надо сказать, что в детстве я изумлялась, как мои изысканные бабушки могли терпеть такую трудную в общении и экстравагантную даму, как Раневская (только с возрастом я стала понимать, что за талант можно многое простить). Громоздкая, всегда немного нелепая Фаина Георгиевна разгуливала по нашему участку в комбинации. У нас так было не принято, в нашей семье женщины всегда были «застегнуты». Орлова даже к завтраку никогда не спускалась без прически или в халате. И я, не привыкшая видеть ничего подобного, бегала жаловаться бабушке. Бабушка же только смеялась. И все-таки Раневская никогда не была настолько экстравагантна, как ее теперь пытаются представить в популярных сборниках якобы ее цитат. Да, она могла употребить ненормативную лексику, и очень лихо, но совершенно четко знала, когда это можно, а когда нельзя. Во всяком случае, при Любе, не терпевшей подобных выражений, Фаина вела себя с какой-то подчеркнутой деликатностью. Орлова была ростом чуть ли не по пояс Раневской, но та словно побаивалась ее строгости. Характер у Фаины был очень сложный, многообразный и неожиданный. И, насколько я знаю, когда она устраивала какие-либо эскапады в театре, всегда на выручку звали Орлову. И как бы ни бушевала Фаина, стоило только появиться Любочке, она мгновенно утихала. Знаю одну историю, случившуюся на гастролях в каком-то сибирском городе. Раньше гастроли столичного театра были событием государственной важности. И на первом спектакле всегда собиралось все начальство города: управление культурой, обком, горком, райком. И вот скоро должен начаться первый спектакль, в котором занята Раневская. А она почему-то невзлюбила театрального администратора — неопытного молодого человека. И решила, что сейчас как раз подходящий случай отыграться. За несколько часов до спектакля Раневская заявила, что у нее болит живот, и пока ей этот мальчик не сделает клизму, она на сцену не выйдет. Все знали, что раз она сказала, значит, так и будет.
Администратор тоже уперся: мол, лучше удавится на своем галстуке. Весь театр «встал на уши», так как ситуация сложилась практически безвыходная. Тогда пошли за помощью к Любе. Орлова вошла в номер, где бушевала Фаина, и сказала: «Фуфочка, хотите, я сама вам поставлю клизму?» Раневская, как всегда, сразу успокоилась и поехала в театр. Дело в том, что Фаина Георгиевна бесконечно ценила Любовь Петровну за ее талант и доброту, именно Раневской принадлежит фраза: «Сказать, что Любочка добра, — это все равно что сказать про Льва Толстого, что он писатель не без способностей!»
К счастью, мне никогда не доводилось испытывать «прелести» характера Раневской на себе. К нам, детям, она прекрасно относилась, и мы часто с Алешей Щегловым — сыном Ирины Анисимовой-Вульф, которая была режиссером Театра Моссовета, где и служили Раневская с Орловой, — просили ее изобразить знаменитую сцену из кинофильма «Весна», где она, после того как скатывается с лестницы, очень смешно вращает глазами, изображая помешательство. Так вот мы просили ее: «Фуфочка, сделай нам глазками!» И она проделывала этот трюк раз за разом.
Фуфочкой мы звали ее за то, что она много курила. Кстати, именно Леша Щеглов придумал это прозвище. А Раневская называла его «эрзац-внуком» и любила как родного. Дело в том, что самым близким человеком для Фаины Георгиевны была его бабушка — Павла Леонтьевна Вульф. Это была провинциальная звезда, ученица Комиссаржевской, королева чеховского репертуара. Еще ребенком в Таганроге Раневская увидела ее на сцене и заболела театром. А позднее пошла к Вульф просить совета, как стать актрисой. И именно Павла Леонтьевна в некрасивой, рыжей, нескладной девочке разглядела будущую гениальную актрису. Когда семья Раневской в революцию бежала за границу, Фаина отказалась ехать и осталась совсем одна. И тогда ее взяла к себе в семью Павла Леонтьевна. Фаина ее боготворила. Пожалуй, между ней и родной дочкой Вульф Ириной даже было некоторое соперничество за внимание Павлы Леонтьевны. Я помню Вульф изящной, легкой, но уже очень немолодой женщиной, всегда в облаке пудры, всегда в черном. Павла Леонтьевна наивно решила учить меня и своего внука хорошим манерам, а мы, негодяи, нарочно чавкали и толкались локтями за столом. Я бы сейчас многое отдала, чтобы получить урок хороших манер от такого человека, как Павла Вульф.
В Раневской всегда, до самой старости, оставалось что-то от малого ребенка. Как-то мы вдвоем шли с ней от бабушки к Любови Петровне. И вдруг я вижу: на дороге — корова. Я была маленькая и очень боялась коров. Но со мной была Фаина Георгиевна, я думала, она меня защитит, ведь она подруга моих бабушек — а во взрослых я привыкла видеть защитников. Но тут Фуфа встала на четвереньки и быстро-быстро поползла к обочине в кусты. Оказывается, она тоже боялась коров. В результате я испугалась даже больше, чем если бы была одна. Я бросилась в кусты вслед за Раневской. Мы обнялись и дрожали, пока корова не прошла мимо и «опасность» не миновала.
Ни одна наша встреча не обходилась без какого-нибудь перла с ее стороны. Однажды, когда Любы уже не было и Александров остался вдовцом (бабушки моей не стало еще раньше), мы с Фаиной Георгиевной поехали во Внуково навестить Григория Васильевича. Александрова мы застали за обедом, среди тарелок перед ним стояло чудо — портативный маленький телевизор для автомобилей — вещь для того времени невероятная! Надо сказать, Григорий Васильевич очень любил новинки бытовой техники и всегда был первым, кто все это приобретал, благо возможности такие имелись. И вот по крошечному телевизору он смотрел новости. Фуфа спрашивает:
— Гриша, что это?
— Портативный телевизор, называется «Юность»,
— Да? И сколько стоит «Юность»?
— Двести рублей.
— Я бы за юность дала дороже!
Потом, когда мы возвращались от Григория Васильевича в Москву и на проселочной дороге машину тряхануло, Раневская, обращаясь к водителю, выдала еще один афоризм: «Осторожно, голубчик, все-таки вы везете «даму с каме... ньями». Вот так, вместо камелий — камни в почках.
Иногда мы с Фуфой виделись и в Москве. Сначала Раневская жила в Старопименовском переулке, потом в высотке на Котельнической набережной, там я никогда не бывала. Зато не раз посещала ее по последнему адресу в Южинском переулке. Это была двухкомнатная очень скромная квартира, в которой мне запомнился гарнитур из карельской березы и стены, увешанные фотографиями, приколотыми к обоям иголками от капельниц. Иногда я водила ее гулять — в последние годы Раневской уже тяжело было выходить на улицу одной.
Вспоминается такой случай: как-то я пришла проведать Раневскую и застала у нее дома одного актера, фамилию называть не буду. Она себя очень плохо чувствовала в тот день, лежала, укрывшись пледом. А тому господину очень нужно было прочитать ей какую-то пьесу. Раневской же было совершенно не до этого. Сразу вспоминается чеховский рассказ «Драма», в фильме по которому Раневская блестяще сыграла навязчивую литераторшу Мурашкину. Только в жизни все вышло наоборот. Фаина Георгиевна крепко сжала мою руку и долго не отпускала, повторяя сквозь зубы, почти не слышно: «Не уходи!», в то время как артист стоял около меня с шубой, недвусмысленно намекая, что мне пора. Ситуация сложилась очень неловкая, и все-таки мне пришлось уйти.
В последние годы Фаина Георгиевна была очень одинока. И всю свою любовь отдавала собачке по кличке Мальчик — это был беспородный пес, которого она подобрала на улице. Сама она с ним не справлялась — Раневская о себе-то с трудом могла позаботиться. И Мальчик всегда имел нянек, которые периодически менялись. На мой взгляд, это была отвратительная собака. И дело даже не в том, что она ужасно выглядела. Просто у Мальчика был дурной характер. Пока ты молчишь — и он молчит, но стоит тебе заговорить, как пес начинал истерически лаять. Как-то раз, когда я уже работала на радио и у меня была собственная ежемесячная программа, мне надо было сделать с Фаиной интервью — к юбилею Любови Орловой. Мы приехали к Раневской с аппаратурой — а тут собака не дает даже рта открыть. Я спросила:
— Что же делать? Как быть?
На что Фуфа задумчиво произнесла:
— О-о-о-о, моя собака живет, как Сара Бернар, это я живу, как сенбернар.
Кое-как в итоге Мальчика заткнули. На записи того интервью случилась еще одна история, сегодня ставшая уже «бородатой». Фаина, рассказывая о таланте Орловой, который она ценила весьма высоко, произнесла слово «феномен» с ударением на последнем слоге. И я поправила ее:
— Фуфочка, по недавно утвержденной норме правильно делать ударение на «о». Надо перезаписать.
Я была с оператором, который записывал все на огромный магнитофон, в те годы диктофонов еще не было.
— Включай, деточка, — сказала ему Фаина и произнесла: — Феномéн, феномéн и еще раз феномéн, а кому нужен фенóмен — пусть идет в жопу!
Эту запись я принесла в редакцию, в кулуарах она имела огромный успех: все хохотали, слушали и переслушивали.
Я уже упоминала, что у Фаины Георгиевны стены были увешаны фотографиями. Там покупные открытки с умильными собачками перемежались с фотопортретами знаменитейших современников. На всех — дарственные надписи: Ахматовой, Качалова, Шостаковича, Твардовского. На первый взгляд выглядело как странная мешанина. Но если присмотреться, то можно было уловить некоторое сходство между людьми и соседствующими с ними собаками. В этом была очень тонкая ирония, характерная для Раневской. Помню, меня еще потрясло, что среди портретов признанных корифеев встречались и фотографии совсем молодых артистов, например Владимира Высоцкого. А ведь Раневской шел уже девятый десяток. Спрашиваю: